«Здесь правлю я!» — напоминает, возвещает Зловоние. Оно исходит от консервных заводов, а они — сердце всего, что движется по этим улочкам; гигантское сердце, которое гонит по артериям виадуков людской поток, заполняющий бордели, кабаки и мокроглазые магазины, вливающийся в чахлые и грязные домишки, где он множится, выплескивая наружу тощих, как скелетики, детей, чей безрадостный хохот звучит на перекрестках, где произрастают только уличные фонари. (Говорят, артерия, идущая от сердца, тянется куда-то очень далеко, становясь голубоватой и тонкой, туда, где воздух необычайно чист, а запахи цветут под стеклом в стодолларовых флакончиках с духами и доступны лишь немногим избранным.)
Лицо мужчины, отупевшее, угрюмое (лишь странным блеском сверкают синие глаза), появляется на время, йотом исчезает — Джим; женское лицо, день ото дня оно худеет, кожа все туже обтягивает широкие скулы, большие, темные, запавшие глаза тускнеют и будут тускнеть до тех пор, пока навсегда не смежатся веки — Анна. Худенькое детское лицо, иногда озадаченный, потрясенный взгляд — Мэйзи; лицо мальчика, губы сердито поджаты, в глазах боль непонимания и сразу же ярость — Уилл. А на этом личике — даже еще не мальчика, скорее малыша — постоянно тлеет жаркое дыханье лихорадки, часто закрываются большие, очень серьезные глаза; крохотный мальчонка топает в прихожей, мурлычет песенку себе под нос; крохотная девочка колотит кулачками воздух, сжимается, каменеет — Бен, Джимми, маленькая Бесс.
Да, Джим и Анна Холбрук живут теперь тут. (Кривые улочки — их старые знакомые, они их помнят с детства.) Там, где кончается булыжная мостовая, идут два квартала мусорной свалки и буйных зарослей бурьяна, а затем — мусорная свалка, населенная людьми, где безымянные Фрэнки-Ллойды-Райты[4] из рядов пролетариата воздвигли дивные футуристические строения из расплющенных консервных банок, ящиков из-под фруктов, дерюжных мешков, картона и просто матушки-земли. Вот тут и живут они в затхлом, расшатанном доме, покосившемся в сторону реки. И так ли уж существенно, что на втором этаже нет ни окон, ни крыши, что дощатые стены не толще, чем бумага, а грязь настолько въелась в них, что сделалась их частью. Здесь есть клочок земли, который можно называть двором, и, когда дует сильный западный ветер, зловоние консервного завода сменяется запахом реки и мусора.
(А Красота? Покуда каменная, слоноподобная красота города еще не вошла в их плоть и кровь, детишки могут полежать на животах на высоком берегу реки и поглядеть на пассажирские и грузовые поезда, сверкающие рельсы, битое стекло на свалке под откосом, сор, медленно движущийся по брюху реки.)
