— Пусть заткнется, — с раздражением распорядилась Анна. — Угомони его, а как — мне дела нет.
Мэйзи завернула малыша в пеленку, сунула ему вместо соски хлебную корку и выскользнула из дому. Уилл вышел вместе с ней.
На тусклом небе проступали краски. Краски заката, хотя день не так уж давно начался. Мэйзи вспомнила мрачно-таинственную игру красок на терриконе и вздрогнула. За поселком была роща — очень далеко, — но они пошли туда. Уилл играл самодельным тряпочным мячом, а Мэйзи улеглась на сухих, шуршащих листьях и прикрыла рукой глаза, загораживаясь неведомо от чего. Другой рукой она придерживала ребенка; мускулы еще ныли — она несла его на этой руке.
Вверху гудел, свирепствовал ветер, но к ним доносились лишь слабые отголоски. «Тут самый его краешек», — прошептала Мэйзи. Оттого, что она загородила рукой глаза и оказалась как бы в темноте, сердце ее перестало сжиматься, отпустила сила, сдавливавшая его.
Подошел Уилл. Он тоже улегся на листья и уткнулся головой ей в живот.
— Пять лет. Мне пять лет. А что это значит — пять лет?
— Значит, ты живешь пять лет, Уилл.
— Пять лет. Я твое старое пальто ношу, девчоночье пальто. А почему?
— Потому что ничего другого нет. А теперь лежи тихо, пускай поспит маленький. Лежи тихонько и слушай, как плачет ветер.
— Ветер? Что такое ветер?
— Это люди плачут и говорят.
— Люди?
— Да, люди на небе.
— Небо? Что такое небо?
— Тихо. Я не знаю.
— Небо — это такое окно?
— Да, окно.
— А смотреть через него нельзя потому, что оно грязное?
— Нет, просто ты дышишь, и твое дыхание поднимается вверх, и у всех других людей тоже, открой глаза и сам увидишь, как поднимаются все дыхания, и небо затуманивается.
— Дыхания? Не тряпки? Похоже, будто окно заткнули тряпками и они мотаются.
— Вовсе не тряпки; тихо, Уилл. Вот послушай листья. Они так шуршат, будто идут люди, тихонечко, быстро, будто они идут на цыпочках мимо нас.
— У меня привкус сала во рту.
— Закрой глаза, ты будешь лучше слышать.
— От сала противный привкус во рту. Жалко, нету яблока.
— Папа теперь никуда не уходит из дома. — Что-то шевельнулось у нее в груди, тихо, как эти осенние листья. «Не надо думать про папу. Буду слушать, как шуршат листья».
— Я просил у мамы яблоко. Она говорит — нету.
— Он теперь не дерется. Глядит на меня, будто у него есть что-то хорошее, но никогда мне ничего не дает, только глядит так.
— Джонни сказал: чего ты съешь, у тебя в животе потом вырастет. У меня сало вырастет.
— А мама… сперва сердится, потом пожалеет… У мамы всегда такой вид, словно она вот-вот должна что-то услышать…
