От хмеля в голове Джима приятный золотистый туман. Не понимая ничего, он ринулся к сторожу и выхватил у него Мэйзи.
— Что ты делала? — накинулся он на нее. — Зачем убежала?
Она приоткрыла глаза. Взгляд как у раненого животного, вопросительный, неузнающий. Все еще не понимая ничего, готовый разразиться бранью, он перевел взгляд на сторожа.
Тот смотрел а него неподвижным, осуждающим взглядом, и взгляд этот, как ветер, холодными колючими крыльями сдул с Джима хмельной туман.
— Что случилось? — выкрикнул он, продолжая трясти Мэйзи.
— Не тряси ее, она не может тебе ответить, ей плохо. От такого ужаса как не заболеть. Этот дьявол, Макэвой, опять как зверь взбесился. Где-то наткнулся на твою девочку, забил себе в башку, что шахта требует ребенка в жертву, как будто бы ей мало взрослых. Идет к стволу, хохочет и что-то вопит нараспев насчет людей, которых он спасет. Я потом стал ее искать, гляжу, она ползет, как слепой зверек, — перепугалась до смерти.
— Вот сволочь, — рявкнул Холбрук. — Я убью его. Где он?
— Убить его, линчевать, — буркнул кто-то сердито.
— Шахта за тебя расправилась. Он сам свалился в ствол, куда хотел твою девочку бросить.
Холбруку показалось, что он тонет. Он вдруг стал слаб, как ребенок. Маленькая моя, и этакое с тобой случилось, подумал он. Он снова встряхнул ее, теперь уже ласково. Прижал к себе, и прикосновение ее тела доставило ему невыразимо сладкую боль.
— Влей ей в горло глоток, — грубоватым голосом посоветовал какой-то грек. — Она очнется.
— Нет. Я отнесу ее домой, Ник. Там уж Анна о ней позаботится. Есть у кого-нибудь из вас пиджак?
Он бережно завернул Мэйзи в чей-то пиджак, не позволив никому к ней притронуться. Пока он шел домой, ему все еще казалось, что он тонет. Один раз, когда Мэйзи открыла глаза и, как со сна, пробормотала: «Ты пришел, папа», — слезы обожгли ему глаза.
— Деточка моя, тебе — и этакое пришлось пережить! — Внезапно вспыхнула страшная мысль. Он отогнал ее с испугом. — Что он сделал с тобой, Мэйзи, Глазастенький ты мой? Что он с тобой сделал? — Он бежал бегом к желтому огоньку, до которого оставался еще добрый квартал.
Анна все еще шила у окна, сидя в такой позе, словно плачет. Но в глазах ее не было слез. Они блестели, как сверкающая твердая сталь.
— Рано нынче заявился. Соскучился по дому?
К его ужасу, к его стыду прибавилось раскаяние.
— Анна, — сказал он с такой болью, с такой нежностью, что ее сердце замерло.
— Что, Джим?
— Наша девочка. Она… Может быть… — Он не смог договорить.
