Изочка перепугалась. Сейчас этот дяденька накинется с воплями или, чего доброго, вообще вздует ремнем ее и мальчика! Цыган угрюмо вперился в котел с непривычным содержимым, почесал горбатый нос и закрыл лицо ладонями, будто заплакал. Басиль переглянулся с Изочкой: дело плохо…
Плечи цыгана мелко затряслись. Внезапно сквозь пальцы прорвались раскатистые стенания, рулады и трели. Целую минуту он в полной тишине пел без слов. Взвывал и хрюкал, ржал и кудахтал, с силой набирал воздух и вновь распускал звонкий веер рыдающе-радостных, квохчущих звуков. Так он смеялся. А как прошла эта положенная, очевидно, минута одинокого веселья, берег опять взорвался – теперь уже общим хохотом, и похлебка забурлила, закипела от смеха вокруг Басиля и Изочки. Присев на корточки, издавая звуки небольшого, но шумного скотного двора, старик вспыхивал золотыми искрами в черноте бороды, тыкал пальцем в котел и стучал себя кулаком по колену…
Когда все успокоились, цыганка помогла детям выбраться из котла. Вытирая скользкие Изочкины руки мягкой ветошью, она говорила с мальчиком по-цыгански – то ли ругала, то ли посмеивалась над ним, и вдруг запнулась, а лицо ее резко изменилось. Женщина настороженно, вроде бы нехотя повернула вверх левую ладонь Изочки и оцепенела, засмотрелась, как молодые девушки засматриваются в карманное зеркальце. Потом зачем-то сравнила обе ладони девочки и подняла на нее горестные разноцветные глаза.
– Ай, маленькая, – сказала с близкими слезами в голосе. – Нат бахт тукэ…[58]
Цыганка зачем-то и сына попросила показать ладони, поднесла ближе к Изочкиным и, держа их руки вместе, словно в беспамятстве закачалась на земле с плачущим лицом, забормотала непонятное:
– Оба потеряете, найдете себя… и потеряете, и нет вам покоя…
– Не говори так! – одернул Басиль.
– Не я говорю, судьба вещает, чяво…[59]
В костре пылали кинутые внахлест деревянные плашки, подозрительно похожие на те, что покрывали землю на Октябрьской улице, терпкий лекарственный запах шел от вязанки опаленных тальниковых прутьев. На вбитых в землю кольях покачивались веревки со стираным тряпьем. У входа в ближний шатер громоздились предметы, больше подходящие обычному дому, а не легковесному кочевому обиходу – солидный умывальник с керамической раковиной, акварельный пейзаж под стеклом в сусальной раме, облезлое плюшевое кресло на ящиках вместо ножек…
Пестрая цыганская суета производила на Изочку впечатление сплошного праздника. «Жук-плавунец» с сознанием своей значимости восседал на широком бочонке из-под солярки и отдавал какие-то команды ровным, зычным голосом, уже вовсе не напоминающим разноречивый хохот. Быстрые внимательные глаза с королевской благосклонностью обегали табор, примечая, казалось, каждое движение. Люди обращались к старику смиренно, Басиль смотрел на него в молчаливом ожидании. Тот, наконец, удостоил мальчика взором, блеснул улыбкой и показал четыре пальца. Басиль поспешил воспользоваться не высказанным вслух, привычным, но щедрым сегодня разрешением: вылил в деревянную лохань четыре черпака суповой гущи и поставил перед взбудораженным от предвкушения еды медведем.
