– Но ведь он отбывал вилюйскую ссылку в прошлом веке!
– Видно, с тех пор бумага у органов в недостаче, – усмехнулась Наталья Фридриховна. – Офицер мне говорит: «Вот вам ручка, чернила, на листах довольно места осталось. Пишите, с какими высказываниями отца не согласны». Мне все чудилось, сейчас зайдет какой-нибудь высший чин и объяснит – ошибка вышла, она ни в чем не виновата. Я говорю: «Со всем согласна». Энкавэдэшник поскучнел: «Добавьте тогда, какие станционные опыты вы с ним совместно проводили». Я подумала – не отстанет, написала о потерянной матери, о Семене, как он воюет, о трудной моей жизни с ребенком. Офицер прошелся глазами и, смотрю, разгневался. «Я об этом сказал?! Я русским языком сказал – о станционных опытах! Вы с отцом занимались вредительской шпионской деятельностью, а тут сопли про тяжкую жизнь размазали! Знаю я вашу тяжкую жизнь! Кому передавали секретные сведения? Назовите фамилии!» Он кричит, а мне кажется, что в кабинете кто-то посторонний есть, хотя вроде, кроме нас двоих, нет никого. Я это присутствие прямо кожей чувствовала. Обернулась – и вот кто: он! Его портрет! Висит не над столом, как у них принято, а сбоку на стене. Высоко, под самым потолком. Трубку держит и ехидненько так улыбается – что, попалась, пташка? Теперь не отвертишься!
Отпив из стаканчика, Наталья Фридриховна сжала его в руке.
– Офицер глянул на часы: «Даю десять минут на размышление». Прошло ровно десять, и опять: «Ну что? Признавайтесь!» – «Не в чем мне признаваться». Офицер совсем вскипел: «Ваш отец не сумел скрыть, что вы оба – шпионы!» Я ему: «Не было этого у отца в протоколе». Он прошел на середину кабинета, руки калачом, на портрет уставился. Шипит, будто с ним беседует: «Исключительно сложный враг! Мать с отцом были немецкими агентами. Дочь продолжает запираться. Устроили на опытной станции шпионское гнездо»… Развернулся и мне: «У вас есть время пошевелить мозгами до завтра. Если и дальше будете упрямиться, никогда своего ребенка не увидите».
Наталья Фридриховна с такой силой сжимала в кулаке стаканчик, что костяшки пальцев побелели.
– Сидела я в одиночной камере и думала: раз он сказал, что мать с отцом «были», значит, матери у меня больше нет. Умерла на следствии, а скорее всего, убили. О Димочке думать не смею, сразу впадаю в оторопь. Пить хотелось, а воды не допросишься. После заметила я: человеку от ужаса всегда пить хочется…
Изочка замерла в неприятном ожидании: хрустнет посудка в соседкиной руке и стекло вонзится в ладонь! Но ничего не произошло. Стаканчик мягко выпал из увядшего кулака на портрет в книге с красной обложкой.
