Мария не упомянула о роковой лестнице и чудовищном изобретении средневекового правосудия – позорном столбе, о человеческих страданиях, что становились зрелищем и развлечением для толпы…
За историей Любека, свободного со времен унии Ганзы и потерявшего вольный статус в годы Третьего рейха, последовало путешествие по европейским столицам. Вдоль лондонской Конститюшн-хилл загорелись газовые фонари, окутывая бархатом золотистого тумана изящные линии креповых крыш, Зеленый парк и зубчатую стену Букингемского дворца… Между станциями берлинского унтергрунда с лязгом и ревом помчались по туннельным путям полные пассажиров поезда, а сверху по магистрали Курфюрстендамм покатились роскошные автомобили и двухэтажные автобусы… Ярко раскрашенные парусные лодки с санными полозьями и группы нарядных крестьян на коньках заскользили из голландских предместий по каналу Принцен-грахт на праздник святого Николааса… Сквозь утреннюю морось на острове Ситэ у правого берега Сены выступил стрельчатый фасад собора Парижской Богоматери, и где-то за университетом и Латинским кварталом вырвался из облака к небу указующий перст Эйфелевой башни…
Отец Гришки дошел с боями до города Кенигсберга, который стал советским и был назван Калининградом. Из подслушанных застольных разговоров отца с дружками сын уяснил, что зря советское руководство не позволило армии «…уничтожить в прах фашистскую Германию, а следом Европу и американцев-союзничков, все ихнее поганое гнездо».
Зарубежье существовало в разуме мальчика только как рассадник империализма и поле возможной битвы. Гришка знал о ратных подвигах и разрухе и нисколько – о красоте мира. Впервые раздвинулись перед ним мысленные границы. Перед глазами радужными красками расцвели неведомые города. Неутолимое любопытство разгоралось с каждым новым названием, напряженная работа ума и сердца зажигала глаза восторгом. Слова Марии падали в Гришкино сознание, словно зерна в девственный чернозем. Древняя, но не дряхлая, мощная и нестареющая культура Европы захватила его и заставила преклониться перед гением человеческого созидания… Гришка, конечно, не мог бы так выразиться, он и слов таких не знал. Но теперь, представляя горестные руины на месте исторических улиц, проспектов и площадей, содрогался в суеверном ужасе и незаметно стучал костяшками пальцев по ножке табурета.
В нечаянных лекциях Марии не горели инквизиторские костры. Не было крестовых походов, погромов, революций и нарушенных пактов о ненападении. По проспектам не маршировали колонны солдат, и с балконов на них не сыпались ни цветы, ни проклятия… Никто никого не ликвидировал, не мучил и не ссылал. Кровь истории, из века в век текущая по людским тропам, не лилась в этом созерцательном мире, и не было на Марииной карте флажков, обозначающих взятые города.
