Девяностые завершились, художник Саша с женой Леной три года потакали Алевтине Васильевне, ставшей на старости лет сладкоежкой, и та отписала комнату Ирочке. Родственник начальника ЖЭКа дождался хорошего покупателя и Надину квартиру перепродал. Новый владелец вернул санузел и кухню на законные места и зажил вполне счастливо: у жены – йога, у дочери – брекеты, сам по пятницам – в бордель. Вот только каждую осень в одной из спален иногда слышен звон посуды, в другой – плеск воды, а за стенами, скорее даже внутри, кто-то скребется и плачет.
Сесилия привезла с собой нарядные туфельки. Туфельки были рассчитаны на торжественный бал. У них был и каблук, и ремешок. Размер у туфелек был кукольный, цвет – дымчато-черный. Туфельки завернулись в папиросную бумагу и притаились в картонной коробке.
Мама увидела их и подошла поближе. Шурша бумагой, она развернула одну. Держала ее в руке и молча смотрела. Почему она молчит, спросил я ее. Мама ответила, что тоже когда-то собиралась на бал в таких же вот туфельках из коробочки. Потом передала мне туфлю и ушла. Я повертел ее в руках, кажется, это была правая, положил обратно в коробку и пошел обедать.
А на бал мы с Сесилией не пошли, да и не планировалось у нас никакого бала.
Наконец я решился. Отринул сомнения и вооружился уверенностью. Я шел в солярий.
Вы спросите, чего я стеснялся? Как же чего… Стеснялся я многого: неопытности в деле ухода за собой, стеснялся прослыть педиком, короче, просто стеснялся. Так почему же я все-таки шел в салон красоты, где находился солярий? Мне не хотелось быть бледным. Смущала ли меня эта бледность? Нет, бледность меня не смущала, бледность смущала мою маму. При каждой встрече мама спрашивала: «Почему ты такой бледный? Ты плохо питаешься! Ты не спишь по ночам! Ты совсем не следишь за здоровьем!» Я больше не мог слышать эти упреки, но прекратить с ней общаться тоже не мог. Я люблю маму. Поразмыслив, я решил слегка подзагореть в солярии. Совсем чуть-чуть, только чтобы прикрыть бледность. Сильно загорать было нельзя, мама не одобряла загар. Если меня заносило на пляж или мои скулы темнели под городским солнцем, мама сразу же принималась упрекать меня в том, что я желаю заработать онкологию и тем самым свести ее в могилу. Солярий, который мама называла «солярисом», в ее пантеоне зла приравнивался к солнцу и бледности.
Я остановился перед сверкающими дверями салона красоты, потоптался немного, дернул дверь на себя, прочел надпись «от себя», толкнул дверь и оказался внутри.
