Я слышал, как она плакала после звонка отца, и подошел к ней. В пижаме я встал перед матерью и спросил ее:
– Что случилось? В чем дело, мама?
Она посмотрела на меня, и какое-то время я был уверен, что мама не узнает меня. Она была встревожена и потрясена. Содеянное моим отцом заморозило ее реакции, и я казался ей чужим. Только этим можно было объяснить холод в ее взгляде, отчужденность между нами, словно воздух замерз и затвердел, отрезав нас друг от друга. Я раньше видел это выражение на ее лице, но только в самые страшные моменты, когда совершал что-то такое ужасное, от чего она теряла дар речи: когда украл деньги из кухонного фонда или когда при неудачной попытке сделать бобслей для моего солдатика, разбил тарелку, завещанную ей прабабушкой.
Мне показалось, что в ее глазах был упрек.
– Мама? – снова спросил я уже неуверенно, испуганно. – Что-то с папой? С ним все в порядке?
И она нашла в себе силы кивнуть, а когда заговорила, то так закусила нижнюю губу, что я увидел кровь на белой коже.
– С ним все в порядке. Была стрельба.
– Он ранен?
– Нет, но некоторые… Некоторые скончались. Говорят, из-за твоего отца.
– Папа их застрелил?
Но она не ответила, а только сказала:
– Иди спать. Пожалуйста.
И я ушел, но не мог уснуть. Мой отец, человек, который с трудом заставлял себя дать мне подзатыльник, вытащил револьвер и кого-то убил. Я был уверен, что так и было.
И гадал, не попал ли отец в беду из-за этого.
В конце концов, его отпустили. Два болвана из департамента внутренних расследований проводили его домой и уселись на улице читать газеты. Я смотрел на них из окна. Мой отец выглядел старым и подавленным, когда шел по садовой дорожке. Он был небрит. А когда взглянул на окно, то, увидев меня, помахал мне рукой и попытался улыбнуться. Я помахал в ответ, но не улыбнулся, а потом вышел из комнаты.
Отец крепко обнимал мою мать, а она плакала у него на груди, и я слышал, как он сказал:
– Он сказал нам, что это могли быть они.
Я замер на лестнице, затаив дыхание.
– Но как такое могло быть? – спросила мать. – Как это могли оказаться те же самые люди?
– Не знаю, но это было так. Я видел их. И слышал, что они говорили.
Мать снова заплакала, но ее тон изменился: теперь это был тонкий стон, как будто кого-то разрывают на части. Как будто в ней прорвало плотину, и все, что она таила, теперь выливалось через промоину, вымывая жизнь, которая в ней была раньше, превращаясь в поток горя и ожесточения. Позже я думал, сумела ли она предотвратить все случившееся потом, если бы тогда ей удалось взять себя в руки, но она была так захвачена своим горем, что не могла увидеть, что, убив тех двоих подростков, ее муж разрушил нечто критически важное для своего собственного дальнейшего существования. Он убил двух безоружных подростков и, что бы ни говорил ей, сам не знал точно зачем; или же он не видел возможности жить дальше, если все, что сказал ей, было правдой. Он устал, как еще никогда не уставал. Ему хотелось спать. Хотелось уснуть и никогда не просыпаться.
