Володя держался два года. Уж каково ему было, можно только догадываться. Успокаивающие таблетки глушил пачками. И с сыном не расстаться, и болезнь не преодолеть.
И тогда он сунулся под электричку. Машинист потом рассказывал Вере, что Володя стоял на коленях у рельсы (да в промельке огня машинист подумал было, что это не то собака, не то черный мешок), а уже перед самой электричкой клюнул рельсу носом. Вроде даже перед этим руки к небу поднял. Но это уж вряд ли машинист рассмотрел бы — позднейшие фантазии.
Мальчику сказали, что отец попал под электричку в пьяном состоянии, — чтоб не винил родную мать. Хотя экспертиза установила несомненное самоубийство — Володя был трезв.
Иногда задаю себе холодный вопрос — а почему я, собственно, возился с мальчиком? Да, жалел, сирота, бедствует с матерью. Иногда говорил себе: это я такой социальный эксперимент ставлю — мальчик из неблагополучной семьи может добиться многого, если не скупясь отдавать ему время и силы.
Однако же вон сколько в городе детей из неблагополучных семей, но возился-то я именно с этим.
Может, просто любил паренька? Не знаю. Может, растил себе друга на старость? Не знаю.
Хотя тут, возможно, и тщеславие присутствовало — вот хоть для кого-то я потолок, предел, свет в оконце. Хоть один человек слушает меня, затаив дыхание, каждое слово впитывает на всю жизнь. Какая же это услада! И, конечно, оправдание времени, потраченного на собирательство, чтение, — оправдание жизни, возможно.
Как бы там ни было, в пятом классе Андрюша занялся греческой мифологией (в основном, по Бузескулу, Куну, Парандовскому — Лосева читал уже в студенческие годы), в шестом — увлеченно читал Геродота и Плутарха. Историю поначалу изучал по хрестоматиям для гимназистов (были такие сборники — всего помаленьку, отрывки из самых интересных авторов).
Сразу оговорюсь, я не понимаю себя ни историком, ни филологом, всегда ясно представлял, что я всего-навсего любитель. Хотя, разумеется, не без снобизма отдаю себе отчет, что не всякий врач, а тем более врач «Скорой помощи» (а это, на мой взгляд, наименее начитанный отряд медицины) читал столько, сколько я.
Это я потому так оговариваюсь, что поставлял Андрюше лучшие, на мой взгляд, образцы. Но разумеется, лучшие не вообще, но из того, что есть у меня. Если Рим — то я давал ему Моммзена (быт Рима — Фридлендер), если французская революция — то Карлейля, английская — Маколея, Грина, нидерландская — Мотлея, история раннего христианства — Ренана.
