– Зебеэс?
– Заменителя бурной страсти. Регулярно, раз в месяц. Насыщаем организм адреналином. Даем людям полный физиологический эквивалент страха и ярости – ярости Отелло, убивающего Дездемону, и страха убиваемой Дездемоны. Даем весь тонизирующий эффект этого убийства – без всяких сопутствующих неудобств.
– Но мне любы неудобства.
– А нам – нет, – сказал Главноуправитель. – Мы предпочитаем жизнь с удобствами.
– Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, хочу свободу, и добро, и грех.
– Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, – сказал Мустафа.
– Пусть так, – с вызовом ответил Дикарь. – Да, я требую.
– Прибавьте уж к этому – право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.
Длинная пауза.
– Да, это всё мои права, и я их требую.
– Что ж, пожалуйста, осуществляйте эти ваши права, – сказал Мустафа Монд, пожимая плечами.
Дверь незаперта, приоткрыта; они вошли.
– Джон!
Из ванной донесся неприятный характерный звук.
– Тебе что, нехорошо? – громко спросил Гельмгольц.
Ответа не последовало. Звук повторился, затем снова; наступила тишина. Щелкнуло, дверь ванной отворилась, и вышел Дикарь, очень бледный.
– У тебя, Джон, вид совсем больной! – сказал Гельмгольц участливо.
– Съел чего-нибудь неподходящего? – спросил Бернард.
Дикарь кивнул:
– Я вкусил цивилизации.
– ???
– И отравился ею; душу загрязнил. И еще, – прибавил он, понизив голос, – я вкусил своей собственной скверны.
– Да, но что ты съел конкретно?.. Тебя ведь сейчас…
– А сейчас я очистился, – сказал Дикарь. – Я выпил теплой воды с горчицей.
Друзья поглядели на него удивленно.
– То есть ты намеренно вызвал рвоту? – спросил Бернард.
– Так индейцы всегда очищаются. – Джон сел, вздохнул, провел рукой по лбу. – Передохну. Устал.
– Немудрено, – сказал Гельмгольц.
Сели и они с Бернардом.
– А мы пришли проститься, – сказал Гельмгольц. – Завтра утром улетаем.
– Да, завтра улетаем, – сказал Бернард; Дикарь еще не видел у него такого выражения – решительного, успокоенного. – И кстати, Джон, – продолжал Бернард, подавшись к Дикарю и рукой коснувшись его колена, – прости меня, пожалуйста, за все вчерашнее. – Он покраснел. – Мне так стыдно, – голос его задрожал, – так…
Дикарь не дал ему договорить, взял руку его, ласково пожал.
– Гельмгольц – молодчина. Ободрил меня, – произнес Бернард. – Без него я бы…
