Разберемся с «Дон — Жуаном» поподробнее. Цитирую. Берлянд — Черная:
«Инсценировки легенды в профессиональном театре [до Моцарта]… отличались меньшей смелостью и глубиной [чем в народном театре]. Опера [Моцарта] должна была оживить и приблизить к слушателю старинную народную легенду. Однако то равноправие трагических и комедийных ситуаций, которое привлекало Моцарта в народном театре, на оперных подмостках было явлением совершенно необычным, и создать нужную ему литературную основу было делом сложным… Да Понте не сумел до конца проникнуться замыслом композитора».
Тем не менее даже на словесном уровне заметна эта (оппозиционная к пошлому в своей беспроблемной вседозволенности рококо) поэтичность, излучаемая жизнью, чреватой смертью. Смотрите. Сцена седьмая. Дуэт с хором N 5. По полю идет крестьянская свадебная процессия и поет:
Ц е р л и н а
Наша молодость к нам не вернется,
Она не вернется.
Даром время терять нам нельзя,
Терять нам нельзя,
Терять нам нельзя!
Если сердце любовью забьется,
Ля, ля, ля, ля,
Поступайте вы также, как я!
Ля, ля, ля, ля, ля, ля!
Для любви наступает пора.
К р е с т ь я н е
Ля, ля, ля, ле–ра,
Ля, ля, ля, ле–ра!
М а з е т т о
Молодые, вы все так легки на подъем,
Не советую время терять
Туда–сюда, туда–сюда!
Коротка наша молодость, молодость,
Коротки дни золотые…
И т. д. Откуда такая психологическая сложность в народе? — Вот ответ в виде молниеносно краткого исторического обзора.
Есть такая ветвь теории анклавного развития культуры, как социально–анклавная. То, что рождается в столицах, в верхах, через время доходит до провинций и низов. Индивидуалистический идеал Раннего Возрождения, развиваясь, в инерционном залете «вниз» породил титанов–преступников: Борджиа, Медичи, Ченчи. (Ченчи это особый донжуан, который женщинами овладевал исключительно насильно.) И все это были аристократы. Через века их индивидуалистическая вседозволенность дошла до самых низов 3‑го сословия.
Это для совков возрожденческий гуманизм был доведен только своей благостной, умеренной стороной. И то же — с античностью, которая возродилась в Новое время. Впрочем, и в пушкинские времена было что–то совковое. Цитирую Чаадаева:
«Но чего, мне кажется, мы не знаем, это той общей связи, которая существует между Гомером и нашим временем… для нас Гомер… остается все тем же Тифоном… [в древнегреческой мифологии — чудовище с сотней драконовых голов]…и Ариманом… [древнеиранским олицетворением злого начала]…каким он был в мире, им самим созданном. На наш взгляд, гибельный героизм страстей, грязный идеал красоты, необузданное пристрастие к земле — это все заимствовано нами у него… греки решились идеализировать порок и преступление».
