— Да нет, они особо не ругались…
— Все ж сознательные. А вот и у сознательных не сложилось. Не поймешь…
— Не поймешь, дядечка Прохор Федосеич.
— А вон и город, Варюшка. Быстро мы с тобой в беседе-то домчались. Два часа промахнуло, как одна минута. Премного благодарен за компанию.
— Ну что вы! Вам спасибо, Прохор Федосеич.
Никоноркин довез Варю до самого вокзала, и, когда она хотела отдать ему рубль, он шумно зафыркал в пышные усы, закрутил лысой головой, выставив палец, грозно сказал:
— Ты что ж это, Варвара, в конфуз-то меня вгоняешь?! Или все рассказанное тебе про твоего деда так себе, плевое дело?! Ну и ну!
Варя поспешила спрятать рубль и, покрасневшая до макушки, выскочила из кабины грузовика.
А с половины дня, когда Варя уже сидела в вагоне, день переменился, помрачнел. Солнце погасло. Казалось, что оно запуталось в клочковатых, чумазых облаках, напомнивших Варе мокрые сети, расстеленные рыбаками на чистом желтом песке деревенской курьи.
Вагон вздрагивал, постукивали колеса на стыках рельсов. Покачивало влево-вправо. Брызнули на стекла крупные дождинки. Остервенело ударили порывы ветра.
Почему-то эти редкие капельки на сиреватом стекле и этот заунывный свист ветра навеяла на Варю тоску. Захотелось немедля, вот сейчас же на первой остановке выскочить из вагона и, не оглядываясь, бежать и бежать этими широкими полями к родному дому, в котором осталась бабушка Олимпиада Захаровна.
Надя и Валерий встретили Варю истинно по-родственному. Они бесцеремонно, как трехлетнюю, крутили Варю, поворачивали к себе то грудью, то спиной, гладили по голове с короткой мальчишеской стрижкой, рассматривали, удивлялись:
— Варька, да ты же совсем взрослой стала. Батюшки, какая девица оформилась! Ты посмотри, Валерка, посмотри! — чуть не всхлипывала от восторга Надя. Из-под очков поблескивали ее большие близорукие глаза со слезинками умиления.
— Варь, правда! Ты не Варька, ты тростинка, — говорил Валерий, хлопая девушку по гладкой сухощавой спине и слегка прижимая к себе.
— Точно Валерка сказал: тростинка! Надо же! А я все полнею и полнею, и за что на меня такая напасть! — Надя оставила сестру в покое, быстро прошлась по комнате, поглядывая на свое отражение в трюмо, неодобрительно при этом покачивая головой с модной завивкой.
— Ну будет тебе мельтешить-то, дурочка ты моя ненаглядная, — остановил ее Валерий.
— Тебе что, тебе хорошо! Тебя хоть маслом ежедневно заливай, ты все равно не пополнеешь. А я вон с бабушкиного меда за неделю на двести граммов прибавила. — Надя одергивала на себе короткое платьице, довольно плотно обтянувшее ее полные бедра и выпиравшую грудь.
