Красовицкий с ходу миновал уровень психологической лирики. Увидев свой мир, он в страшной спешке стал его воссоздавать, используя на максимуме экспрессивные возможности речевого гротеска. Картина получалась величественная, пугающая. День «плавал утопленником в кресле, приняв за небо полинявший плюш». Пруд глядит немигающим «рыбьим глазом». Само время качается «ржавым кругом на суку». Небо «покрыто льдами»; «деревянное небо». Еще есть «деревянная осень», «деревянные крики». Дерево – тоже руины: «полуразвалившийся собор сырых деревьев», «развалины скворешен»… Все формы, очертания зыбки, неопределенны, лишены пластической стройности, привычной красоты:
Внутри ладони, словно в конуре, горит окурок —
зачаток света…
силуэт дороги…
И звезд осенних скудны чудеса.
Вечер «крадется»; лес угрожающе «шевелится во сне». Человека (лирического героя) – нет. Есть «люди, похожие на прихоти женьшеня»; они «прячут взгляд сутулый в сутулые воротники». Пианистка бросается «на бело-черный оскал» клавиш, и «страшны от угла до угла разбросанные кисти рук». Все – страшно, во всем – угроза. Герметизм увлекает к чувственному, языческому. Возникают эротические мотивы, где для Красовицкого важен не психоанализ, а сама плоть – страдающая материя, часть пронизанного смертью, распадающегося бытия:
…Меня мама спрашивает часто.
Ничего не скажу о нем.
Он похож на воспитателя в яслях.
Он работает палачом.
О, какая страшная читка
срамных знаний в его очах,
о, какая сладкая пытка
быть любовницей палача…
Даже звезды обречены на распад: «белый пепел истлевших звезд», «и звезды над нами терпеливо построены в вечный салют». Снегопад – «рота солдат на парашютах спускается в ад»…
Мир, сотворенный Красовицким, – Великий грядущий потоп, руины Третьей мировой войны, пустыня.
Его маньеризм переходит в волчий рык:
…И когда подойдет мой срок,
как любимой не всякий любовник,
замечательный красный шиповник
приколю я себе на висок…
Красовицкий не изображал апокалипсис, не пророчествовал. Для него Бытие было сильнее Бога.
На мансарде была твердая установка – никто ни в коем случае не должен печататься. Смешно, конечно, утверждать, что для поэзии самое опасное, когда стихи пишутся в стол. Красовицкий, например, мог бы писать и в пустыне, и в тюрьме, в одиночной камере – и, верно, еще лучше бы выходило. Да и писание в стол вовсе не означало незнания, непризнания – скорее наоборот.
Эхо стихов Стаса раскатывалось с курьерской скоростью. Сегодня он читал на Большой Бронной, а завтра его стихи, глядишь, уже повторяют на Невском.
