Через несколько лет, работая над “Войной и миром”, Толстой переосмыслил открытия “Истории вчерашнего дня”, подходя к ним с точки зрения историографии. Стремясь разобраться в том, как изображаются исторические события, он утверждал (в заметке по поводу романа), что ложь наличествует в любом словесном изложении. Так, он писал “о необходимости лжи, вытекающей из потребности в нескольких словах описывать действия тысячей людей, раскинутых на нескольких верстах” (16: 10). Тот, кто хочет узнать, “как было дело”, обменивает свое собственное “бесконечно разнообразное” и “туманное впечатление” на “лживое, но ясное <…> представление” (16: 10–11). Одни превращают “бесконечно разнообразные” впечатления в стройное линейное изложение; другие же задним числом подыскивают объяснения событиям. Толстой руководствовался здесь, как он писал, своими наблюдениями над человеческой психологией. То, что затрудняет доступ к действительности (к тому, “как было дело”), это “способност[ь] человека ретроспективно подделывать мгновенно под совершившийся факт целый ряд мнимо свободных умозаключений” (16: 15) [16]. В самом романе Толстой дает примеры разного рода ложных повествований, искажающих имевшие место события [17]. Он как будто подозревает, что история, подобно ретроспективным сновидениям, представляет собой лишь моментальные реконструкции прошлого, имеющие целью объяснить настоящее. Как кажется, Толстой обратил осуществленный им в “Истории вчерашнего дня” опыт самонаблюдения в философию исторического повествования. Однако зрелый Толстой — автор “Войны и мира” — не доверял логике сновидений [18].
В своих классических работах Борис Эйхенбаум и Виктор Шкловский писали о дневниках молодого Толстого и его “Истории вчерашнего дня” как о лабораториях, где вырабатываются приемы его будущих литературных произведений [19]. Имеются и другие исследования как ранних, так и поздних дневников Толстого [20]. В настоящей статье весь корпус дневников Толстого рассматривается как отдельный и самоценный проект: попытку создать не произведение литературы (и не частную хронику своей жизни), но литературный эквивалент жизни, превратить себя целиком в книгу. Этот проект был обречен на неудачу, но сам процесс оказался плодотворным.
С юности Толстой следовал двум разным стратегиям, которые перемежались и соперничали друг с другом. В дневниках и “журналах” молодой Толстой стремится подчинить свою жизнь повествовательному, временному и моральному режиму. Его цель — и упорядочить свою рассеянную жизнь, и выявить ускользающую сущность жизненного опыта. В “Истории вчерашнего дня” он ставит себе целью передать жизнь как таковую, преодолевая заложенные в повествовательной форме ограничения — такие, как понимание времени как последовательности, логика причины и следствия, требование связности и концовки, а также разделение между субъектом и объектом. Но в конечном итоге все ширящийся поток сознания размывает повествование. Границ же сознания Толстой перейти не сумел: оно преследует писателя даже во сне, не прекращая сплетать текст. И все же текст его дневников (и “Истории вчерашнего дня”) кажется более адекватным жизни в той форме, в которой человек познает ее в опыте как нечто отрывочное, непоследовательное и всегда неполное [21]. Этот текст заключает в себе альтернативную метафизику повседневности и альтернативную философию истории.
