— Нет, я не слышал…
Максим Аркадьевич ухватил меня за локоть, потащил в коридор.
— Так послушайте! Это невероятное, невообразимое что–то!.. Магнитофон на кухне, я случайно обнаружил кассету.
Кухня, а точнее, кухонька в этом доме была обычной, как и все кухоньки в таких домах: из угла за дверью выпирает белый холодильник, который нужно огибать, чтобы прощемиться к столу за ним, напротив — белая газовая плита впритык с белой раковиной и белым столбиком шкафчика, а по стенам — полки для посуды и всякой кухонной мелочи… Случайно обнаруженная кассета уже вставлена была в магнитофон, который Максим Аркадьевич, усадив меня на табуретку возле стола, сразу включил. И зазвучала мелодия, которую украл я когда–то у Майкла Джагера, чтобы с ней вырастал Поль…
Женский голос редкостной силы с низким, густым тембром, который никогда бы не принял я за голос Ли — Ли, если бы не слышал его в небесных полетах, живой, без никаких компьютерных прибамбасов голый голос, звучащий из ширпотребного домашнего магнитофона, ошеломил… Не тембром даже ошеломил и не силой, хоть и они впечатляли, а тем как раз, что был живым и голым, настолько живым и голым, словно ткался не из звуков бестелесных, производимых вибрацией голосовых связок, а возникал сразу как телесное чувство, физически ощутимая энергия, которая производится ниже, гораздо ниже голосовых связок и голосом только выносится на волю, возносится в небеса, где начинаются полеты… Ли — Ли не профессионально пела, нет, с голосом ее еще работы да работы, но она пела тем, чем поют все гениальные певицы: вагиной, маткой. Ее искушением, желанием, ее жаждой…
Любой, самый сильный голос без этого — пустой, стерилизованный, и любая, самая фактурная певица без этого — заводная кукла. Сколько я кукол таких понаставил на сцену, где все у них, вроде, и неплохо получалось, и даже слава случалась у некоторых, но ни одна из них не понимала, почему я, впадая в отчаянье от пустоты, от опилок, которыми пустота в них была забита, орал иногда, как бешеный: «Ты чем поешь?!.» Они лишь глазами смаргивали и отвечали, куклами таращась: голосом, в лучшем случае — душой.
Ну да, душа — песня народа.
С голосом Ли — Ли контрастировал высокий, почти фальцет, голос Поля, и контраст этот создавал свое напряжение, свою чувственную зону — из дуэта также мог получиться толк. Но, если Поль теперь и занимал меня, то только не как певец.
Максим Аркадьевич слушал, закрыв глаза, и лицо его подергивалось, всеми мышцами вздрагивало, по нему пробегали едва ли не конвульсии… Отец Ли — Ли был весь в ее голосе, слитном то ли с Дао, то ли с желанием, он страдал в нем и праздновал, падал и возвышался, и впервые за сегодняшний вечер я, если и не понял его, так приблизился к пониманию, подумав, что и такое может быть. Но разговаривать с ним ни о чем мне уже не хотелось, я тихо, осторожно выбрался из кухни в прихожую и закрыл за собой дверь.
