М-м-м.
— Но сердце жестокое.
Мы сидим в «Гурманском гроте», что в шестиэтажном глянцевом торговом комплексе. Это центр города, рядом с конечкой фуникулера, но не думаю, чтобы туристы понимали, что перед ними торговый пассаж: при нем нет парковки. «Гурманский грот» — это фудкорт, вероятно, лучший в мире: салаты из местного шпината, тако со свиной грудинкой и суши без ртути. А еще он расположен в подвале и связан переходом со станцией подземки, так что на улицу вообще выходить не надо. Оказавшись тут, я всякий раз воображаю, что живу в будущем, где атмосфера радиоактивна, а на пыльных равнинах бесчинствуют дикие банды байкеров на биодизеле. Эй, как в сингулярности, верно?
Кэт хмурится.
— Это будущее двадцатого века. С приходом сингулярности мы сможем решать такие проблемы.
Разломив надвое фалафель, она предлагает половинку мне.
— И мы будем жить вечно.
— Ну понеслась, — говорю я. — Все та же извечная мечта о бессмертии…
— Это и есть мечта о бессмертии. И что?
Она замолкает, жует.
— Давай объясню иначе. Прозвучит странно, тем более что мы только познакомились. Но я знаю, что я умная.
Это определенно так.
— И думаю, ты тоже умный. Ну и почему это должно заканчиваться? Мы бы столького добились, будь у нас побольше времени. Понимаешь?
Я жую фалафель и киваю. Интересная девица эта Кэт. Ее полнейшая прямота указывает на домашнее образование, а при этом она совершеннейшая очаровашка. Полагаю, тут дело еще и в том, что она красавица. Я бросаю взгляд на ее майку. Слушайте, я думаю, у нее все-таки куча одинаковых.
— Чтобы верить в сингулярность, нужно быть оптимистом, — говорит она. — А это труднее, чем кажется. Ты играл когда-нибудь в «Представь величайшее счастье»?
— По названию, какое-то японское телешоу.
Кэт расправляет плечи.
— Отлично, играем. Для начала представь будущее. Счастливое будущее. Без ядерных грибов. Ну, будто ты писатель-фантаст.
Ладно.
— Мировое правительство… рака нет… ховерборды.
— Дальше. Какое счастливое будущее наступит потом?
— Звездолеты. Экспедиция на Марс.
— Дальше.
— Звездный путь. Нуль-транспортировка. Переносишься куда хочешь.
— Дальше.
Я секунду молчу, потом понимаю.
— Не могу.
Кэт качает головой.
— Это правда трудно. И все это что, тысяча лет? А что наступит потом? Что вообще может после этого наступить? Воображения не хватает. Но это логично, правда? Вероятно, мы можем вообразить только то, что опирается на уже знакомые нам вещи, и к тридцать первому столетию аналогии у нас заканчиваются.
