– Фил говорит, будто вы не верите в загробную жизнь, Фрэнк. Ведь это ужасно.
– Я не то что верю или не верю, я просто не знаю, что там, – в замешательстве сказал Эшерст.
– Я бы не перенесла этого, – быстро продолжала она. – Какой смысл тогда жить?
Эшерст видел, как хмурились ее тонкие красивые брови.
– Нельзя верить только ради того, чтобы утешать себя, – снисходительно заметил он.
– Но почему человек так хочет жить в будущем, если этого нет на самом деле?
И она пристально посмотрела ему в глаза.
Эшерст не хотел обижать ее, но желание выказать свое умственное превосходство заставило его сказать:
– Пока человек жив, он хочет жить до бесконечности, – это и есть сущность жизни. Но, должно быть, ничего другого за этим не кроется.
– Значит, вы совсем не верите в евангелие?
«Вот сейчас я ее по-настоящему обижу!» – подумал Эшерст.
– Я люблю Нагорную проповедь, потому что она красива и выдержала испытание временем, – сказал он.
– Но вы не верите в божественную сущность Христа?
Фрэнк отрицательно покачал головой, и когда она быстро отвернулась к окну, ему почему-то вспомнилось, как Ник передавал ему молитву Мигэн: «Боже, благослови нас всех и мистера Эшеса». Кто еще так будет молиться за него, кто, кроме той, которая, наверно, сейчас ждет его там, у дороги? «Какой я негодяй!» – вдруг подумал он.
Несколько раз в течение вечера он мысленно повторял эту фразу, так что в конце концов он, как это часто бывает, стал почти привыкать к мысли, что он негодяй. И, странно, он не мог сказать наверное, почему он негодяй: потому ли, что не собирается вернуться к Мигэн, или потому, что все-таки хочет вернуться к ней.
Вечером играли в карты, пока детей не услали спать. Тогда Стелла села за рояль. Эшерст сидел у окна, где было почти темно, и смотрел, как ее светлая головка и гибкая шея, освещенные двумя свечами, склонялись в такт движению рук. Она играла бегло и не особенно выразительно. Но какая это была картина! Золотистые волосы светлым нимбом окружали ее головку – настоящий ангел! Кто мог сгорать от диких желаний и страстных мыслей в присутствии этой светлой девушки, похожей на серафима? Она играла шумановское «Зачем?». Потом Холлидэй принес флейту, и очарование было нарушено. Они заставили Эшерста петь шумановские песни, и Стелла аккомпанировала ему, как вдруг, когда он пел «Я не сержусь…», показались две маленькие фигурки в голубых халатиках, пытавшиеся незаметно пробраться к роялю. Музыкальная часть вечера закончилась хохотом, беготней, и, как сказала Сабина, «было ужас до чего весело».
