И все же Запад рос, не зная пределов. В Великой Земской думе 1642 г. была высказана озабоченность возрастающим торговым соперничеством немцев и персиян. К 1643 г. в Москве было 400 немецких дворов. Как определяет Г. Г. Шпет, «XVII век в Западной Европе — век великих научных открытий, свободного движения философской мысли и широкого разлива всей культурной жизни… Со второй половины века западное влияние пробивается в Москву все глубже с каждым десятилетием, если не с каждым годом. В ночной московской тьме стали зажигаться грезы о свете и знании. Одних, как Котошихина, эти грезы выгоняли из Москвы на Запад, другие, подобно Ртищеву, пытались как–то воплотить эти грезы на месте»[43].
Две волны бились в стены России. Первая шла с юго–запада, из католического Рима через Австрию, Польшу, Украину. Католический мир в гигантском порыве контрреформации бросил в качестве своего десанта орден иезуитов. «Южная» волна был устремлена на восприятие австро–польско–украинского опыта (она была как бы следующий за краткой вестернизацией Лжедмитрия Первого), но его внедрению препятствовала политика одиозной католизации.
Вторая волна пробивалась через Скандинавию, Голландию, Англию, откуда купцы–пуритане приходили в Новгород и Псков — северо–западные ворота России. Обе волны несли общее западное качество: уверенность в способности человека разумным путем понять природу, подчинить ее себе; убежденность в способности человека значительно укрепить свои силы посредством самодисциплины, преодоления своей грешной природы и направления своей энергии в соответствии с правилами нарождающейся науки. Все это чрезвычайно отличалось от главных черт и постулатов русской культуры. Вторая волна наследовала еще более ранние «прототенденции», линию Бориса Годунова на утилизацию североевропейского опыта и тяготела к Швеции, Северной Германии и даже Англии (куда Годунов послал первых русских студентов). Значение этого типа знакомства с Западом с годами усиливалось, ибо протестантизм как бы способствовал «деидеологизации» межгосударственных отношений. Его проникновение в Россию было более осторожным и не вызывало негативной реакции православного сознания.
Российские историографы соглашаются, что к концу XVII в. представление о том, что Россия отстает от Запада, распространилось весьма широко, становясь частью национального самосознания. С. М. Соловьев признает это, возможно, убедительнее других русских историков: «Сознание экономической несостоятельности было тесно соединено с сознанием нравственной несостоятельности. Русский народ не мог оставаться в китайском созерцании собственных совершенств, в китайской уверенности, что он выше всех народов на свете. Уже по самому географическому положению своей страны: океаны не отделяли его от западных европейских народов. Побуждаемый силою обстоятельств, он должен был сначала уходить с запада на восток: но как скоро успел усилиться, заложить государство, так должен был необходимо столкнуться с западными соседями, и столкновение это было очень поучительно… Стало очевидно, что насколько восточные соседи слабее России, настолько западные сильнее. Это убеждение, подрывая китайский взгляд на собственное превосходство, естественно и необходимо порождало в живом народе стремление сблизиться с теми народами, которые показали свое превосходство, позаимствовать от них то, в чем они являлись сильнее; сильнее западные народы оказывались своим знанием, искусством и потому надобно было у них выучиться»
