Подчеркнуто небрежным жестом я вынул из коробки одно зернышко и бросил в шейкер.
- Ты бы лучше отсел от стола, - сказал я.
- Слушай, Тедди! - рявкнул он. - Прекрати этот балаган! Я занят.
И тут же прикусил язык: жидкость в шейкере зашипела, повеяло холодом, запахло озоном.
- Что это значит? - спросил он, уже гораздо сдержаннее.
- Смотри! - Я отлил немного жидкости в пустую пепельницу, поднес огонек. Жидкость несколько секунд горела голубоватым пламенем.
Лино вопросительно уставился на меня. Он не глуп, о нет! Это я болван.
- Ты хочешь меня уверить, что история с твоим энерганом не выдумана? сказал он.
- Да, Лино, клянусь тебе тем, что мне дороже всего на свете: моими детьми.
Он молчал долго, очень долго, не сводя глаз с шейкера, откуда струилось свежее дыхание озона с легкой сладковатой примесью неведомого летучего вещества. Потом поднял трубку синего телефона, который связывал его напрямую с некими лицами, и нажал на клавишу:
- Сеньор Мак-Харрис?.. Лино Баталли. Мне необходимо вас видеть, немедленно, безотлагательно! Дело исключительной важности... Нет, не по поводу Эль Капитана, гораздо важнее... Вместе с моим сотрудником Теодоро Искровым... Да, да, тот самый... Нет, "Далия" тут тоже ни при чем. Едем немедленно!
Он положил трубку, завернул шейкер в газеты, осторожно, двумя руками поднял его и вышел из кабинета. Я последовал за ним.
Внизу нас ждала машина.
10. Эдуард Мак-Харрис, президент "Альбатроса"
Мы подъехали к административному зданию "Альбатроса", тому самому, где неделю назад Командор разместил свой командный пункт и решал, кому из арестованных жить, а кому умереть. Эта 110-этажная махина из алюминия и стекла - символ могущества крупнейшей нефтяной компании в стране, одной из крупнейших в мире. Неподалеку высился остов сгоревшего нефтеочистительного завода.
Мы торопливо пересекли мраморный холл и сели в роскошный, обитый кожей лифт, который поднял нас прямо в кабинет самого Эдуард Мак-Харриса, главы "Альбатроса".
Я, естественно, знал его. Встречал раза два-три, брал у него интервью. Сейчас он показался мне мрачнее и словно бы недоступнее. И еще безобразнее. Оттого-то, наверно, он в последнее время не появлялся ни па телеэкране, ни в кинохронике. Впрочем, сам он нимало не стыдился своего уродства, считая его, должно быть, таким же символом власти и могущества, как и гигантский небоскреб, отличительным признаком self-made man - человека, возвысившегося собственными силами.
