Никто не заметил, как рядом оказался старик Чинаров. Он наклонился к костру, чтобы подпалить табак в своей коротенькой трубочке. Все невольно замолчали, так как и тон и тема были не для чужих ушей. Видно, и Бекас, и Морячок подумали об одном и том же: слышал старик их похвальбу или нет. Чинаров невозмутимо прикурил от тлеющего конца ветки, уселся поудобней и проговорил беззлобно:
— Вот дурни. Ей-богу, дурни… Все одно у вас на уме: девки да девки… А что хорошего в девках? Бестолковые они, как телки…
Он затянулся табачным дымом и, прищелкнув языком, лукаво сощурившись, закончил:
— А по-моему, нет лучше старушечки… Уж как она знает, что тебе нужно-то!
Прозвучало это так искренне, а главное, так неожиданно, что мы все так и покатились со смеху. Чинаров посмотрел на нас снисходительно, как на несмышленных детей, и поплелся в землянку досыпать.
Землянка у нас была хорошая. Сухая, вырытая в твердом грунте. На нарах свежее, мягкое сено.
Вспоминаю Чинарова. Лицо — монгольское, косо прорезанные, умные глаза, редкая бороденка. В речи заметна медлительность человека, который думает не по-русски и тратит время на перевод языка. Работал он как молодой, но у него болели ноги, и поэтому ходил он вперевалку, как глубокий старик. Все говорил, что если бы натирать ноги тройным одеколоном, то давно бы выздоровел. Но где теперь достанешь тройной одеколон?
Столовая помещалась здесь же, на полях. Почти каждый вечер к нам приходили две девочки-подсобницы, которые носили воду, чистили в столовой картошку, кололи дрова. Они, идя с работы, заходили к нам, усаживались около костра и пели. Не помню даже, как их звали. Девчонки как девчонки. Некрасивые, ненарядные, невеселые, некокетливые. Просто девчонки, очень уставшие после длинного рабочего дня. И все-таки, прежде чем уйти домой, они заходили к нам. Еще приходил сторож с ружьем. Пели: старик Чинаров, сторож, Бекас и девчонки. Мы с Морячком лежали на соломе несколько поодаль и слушали. Вот тут я первый раз понял, что такое песня. Что общего между этими людьми? Две девчушки, два старика и бывший вор пели про Ермака, старые деревенские песни, мне незнакомые и некоторые знакомые: про бедных девушек, которые вынуждены по воле злых родителей покидать своих любимых, про красных конников, отправляющихся на разведку, и безвременной их гибели. «Там вдали за рекой заблестели штыки — это белогвардейские цепи». Мы слушали, словно завороженные, а Коля Морячок даже шептал:
