Характер русской-советской интеллигенции сложился под воздействием двух обстоятельств, внешнего и внутреннего. Внешним было давление государственного пресса периода насильственной модернизации, жестокой внутренней регламентации и Гулага. Это обстоятельство предопределило органический антикоммунизм ушедшей в метафорическое и буквальное подполье интеллигенции, в продолжение исконных традиций недоверия к властям, борьбы с ними, закрепления психологии подполья. Бессильная ярость многих десятков лет молчания 20—70-х гг. заставила русскую интеллигенцию (как прежде ее предшественников в царской России), дать «Ганнибалову клятву» неприятия тупого государственного насилия, неприятия коммунизма и борьбы с ним. Отсутствие шансов на допуск к национальной сцене, ограничение пользования печатным станком, фактическое неучастие в определении судьбы народа — не могли не вызвать пароксизма отчаянной неприязни к партократии. Однако не на истовых коммунистов обрушился гнев интеллигенции в тот день, когда ослабли запреты. Что толку в ненависти к амебообразным коммунистам 80-х годов? Истовые уже ушли естественной дорогой. Единственным оправданием обладания властью коммунистами, потерявшими революционность, стал патриотизм. Драмой поколения стало то, что праведный гнев российской интеллигенции обрушился именно на это главное самооправдание однопартийной диктатуры, на патриотизм. Второе — внутреннее — обстоятельство проистекало из черт мученичества, внутреннего чувства обиды в свете нереализации таланта, нежелание вести серое существование. Беспросветность вела к ожиданию шанса, случая, которым следовало воспользоваться в полной мере. Нечто новое для прежде стоически настроенной интеллигенции — готовность к авантюре (оборотная сторона страха прозябания).
Пятнадцать лет назад интеллигенция получила свой шанс, ощутила простор для политического маневра и самореализации. Немощные партократы, которые в своих кабинетах на Старой площади не могли родить ничего вдохновляющего, стали свидетелями того, как можно взволновать народ.
Среди части интеллигенции, вошедшей на протяжении XIX — начала XX века в тесный контакт с Западом и при этом сохранившей свои социальные идеалы, вызрело течение гиперкритичности в отношении общественного строя, культивируемого Западом и проецируемого на незападные регионы, движение противников капитализма. Этот слой антизападных западников сыграл колоссальную роль в истории России после 1917 года. То тщание, с которым российские сторонники коммунизма изучали Запад и спешили приложить его («передовой») опыт к России — явилось феноменом эпохальных пропорций. Коммунисты, особенно большевики, напряженно искали именно в западном идейном наследии теоретический компас. Социальные теоретики от Локка и Гоббса, социал-утописты от Роджера Бэкона и Кампанеллы — вот кто дал Востоку идейное основание для битвы с Западом. Восторг этих идеалистов (оказавшихся впоследствии суровыми практиками) перед расколом западной мысли был просто огромным. С презрением отвергая позитивные западные теории, не обращая ни малейшего внимания на
