— Что вы будете пить?
— То же, что и вы, — по–идиотски ответила я.
— Горячего чаю?
Арезки тоже чувствовал себя стесненно. Перед тем как выпить чай, я повторила дважды: «С днем рождения!»
Странно улыбнувшись, он стал меня расспрашивать. Я рассказала ему о нашей жизни с бабушкой, о Люсьене.
— Я думал, вы моложе его.
— Потому что я маленькая? Нет, мне двадцать восемь лет.
Он поглядел на меня с удивлением.
— Вы очень любите брата…
— Да, — сказала я.
И спросила его, есть ли у него братья, мать. У него было три брата, сестра, мать была еще жива. Он описал мне ее — пожелтевшую, как сухой лист, разбитую, как палый плод, почти ослепшую. Я подумала о бабушке.
Чтоб отвлечься, мы заговорили о Мюстафе.
— Походим немного? — спросил он.
Мы вышли. Бульвар Серюрье. Успокоительный мрак. Никто нас не видит. Озябшие люди торопятся домой.
Говорила я одна. Арезки слушал, соглашался, шагал, глядя перед собой: Несколько раз спросил, не устала ли я. Я искала, что может его заинтересовать. Рассказала о собрании на улице Гранж–о–Бель.
— Если вы станете ходить по митингам, — сказал он, — вы наживете себе неприятности.
Я прервала его. Рассказала об Анри, о Люсьене, об Индокитае, я сплетала мечты и реальность. Я не умолкала ни на минуту. Мы дошли до ворот Пантен. Он взглянул на часы.
— Вы не боитесь возвращаться одна? Восемь часов.
— Нет, конечно.
— Я вынужден вас здесь покинуть. Но я подожду, пока придет ваш автобус.
— А вы как поедете?
— Метро.
— У вас не бывает по вечерам неприятностей из–за полицейских проверок?
— Случается, — сказал он.
Мы подождали на остановке. Арезки, наверно, продрог. Он держался натянуто, руки в карманах, отсутствующий взгляд.
Когда подошел автобус, он вынул руку из кармана, протянул мне.
— Спасибо, — сказал он. — Вы очень любезны. До завтра.
Я вернулась усталая, голодная, недовольная.
На следующий день Арезки вел себя со мной как обычно. Я досадовала, что он не выказывает мне никаких знаков дружбы. Может, он разочаровался во мне? Однако я была рада, что в тот вечер никто не видел нас вместе.
В раздевалке я наблюдала за новенькими. В первый день они работали в сандалиях и бесцветных халатах. Но соседство мужчин возбуждало их кокетство. Одна принесла розовый халат, другая стала подбирать волосы блестящими заколками, третья надела туфли без задников, расшитые цветами.
Они приходили утром, намазанные, причесанные, и умудрялись в течение рабочего дня выкроить время, чтоб уединиться и подкраситься. Что–то в этом было большее, чем просто кокетство: самозащита, инстинктивное сопротивление, чтоб не опуститься на дно. Яркий лак чаще всего покрывал грязные ногти: бархотки пестрели в жирных волосах; пудра скрывала серый пот, выступавший на коже. Вижу, как сейчас, мою соседку по раздевалке, женщину лет тридцати пяти, некрасивую, морщинистую, вынужденную, согласно распорядку, носить выцветшую холщовую спецовку, но сохранившую и за рулем кары свои лодочки.
