Когда группа прошла, все возобновили работу, но Мюстафа, в крайнем возбуждении, бегал взад–вперед, влезал, вылезал, наконец машина увезла его.
Через минуту он вернулся и бросился к Мадьяру.
— Красивая женщина, — сказал он.
Его, казалось, не трогало, что он отстал. Мюстафа схватил Арезки за руку.
— Тут женщина, вот тут. Проверяет замки.
Он восхищенно присвистнул.
— Прекрасно, — равнодушно сказал Арезки.
Мне его ответ доставил удовольствие. Энтузиазмом Мюстафы я была несколько раздосадована.
В обеденный перерыв новенькие осваивали свои шкафы. Потом вышли пообедать. Остались только те, кто имел обыкновение перекусывать в раздевалке.
— Они ставят женщин на конвейер.
— Это не трудней остального.
— Молоденькие.
— Подожди, увидишь, как они будут выглядеть через несколько недель.
— Поработают наверху, вместе с алжирцами.
— Они собираются поставить женщин всюду, кроме красильного цеха.
Люсьен работал уже четыре дня в красильном. Я его с тех пор не видела. Я быстро поела и вышла в надежде его встретить. Никого не было. Холодный туман прогнал всех с улицы. Может, он в кафе?
Без десяти два я медленно направилась к цеху. Внимание, к счастью, было приковано к новеньким. Я увидела Люсьена. Он болтал с одной из девушек, которая поднималась по лестнице, держась за перила.
Я окликнула его, он живо обернулся.
— Я хотела повидать тебя, узнать, как твои дела. Тебя, говорят, перевели наверх.
— Дела идут, — вяло сказал он.
— Люсьен!
— Ну что еще?
— Когда я могу с тобой повидаться?
Казалось, он был раздосадован.
— Приходи в четверг вечером, — вздохнул он. — Анри должен мне кое–что принести.
Я добралась до своего участка. Мадьяр затягивал потуже ремень. Арезки был уже на месте. Четыре женщины прошли, держась под руки. Самая молодая была очень красива. Она напомнила мне Мари — Луизу. За ними следовал Мюстафа, сделавший себе великолепную прическу.
Во второй половине дня Арезки несколько раз сердился, потому что Мюстафа мешал нам всем работать, шныряя туда–сюда.
— Поскольку сегодня мой день рождения, не пойдете ли вы вечером куда–нибудь со мной?
Я ничего не ответила. Он не отходил. Мадьяр извинился, что потревожил нас. Мы заметили, что стоим неподвижно на конвейере, и проскользнули вперед.
Три голоса спорили во мне. «Наконец–то», — говорил один. Другой возражал: «Как это? И где? А если люди…» А третий шептал: «Нет», — но то не был отказ. «Нет» выражало сомнение в том, что действительно случилось долгожданное, о чем мечталось годами. Скованный предчувствием, этот голос говорил: «Погоди…»
