Еще снизу я различила их голоса. Они явно ссорились. Я торопливо перескочила последние ступеньки. Повернувшись к Люсьену спиной и опершись рукой о притолоку, Анна надевала туфли. Юбка на ней висела.
Люсьен говорил. Они не заметили, что я вошла.
— Я пошел на риск, я привел тебя сюда, я жене жизнь дома отравил, устроил так, что она уехала. Чего тебе еще надо? Здесь мы бессильны. Поедем в Париж. Я уеду первым, ты подождешь, если хочешь, в моей комнате…
— Послушай, Люсьен: если ехать, то вместе, мы всегда так говорили. А теперь, ты не смеешь в этом признаться, но теперь ты хочешь уехать один к своему другу. Ты уедешь, и больше я о тебе не услышу. Хорошо, я согласна, я уеду, но я уеду одна, и ты никогда не узнаешь, куда я уехала. Тогда ты поймешь, какую боль мне причинил, ты сам ее почувствуешь. Я ухожу, но раньше позволь сообщить тебе новость, особого значения она, конечно, для тебя не имеет, — я жду ребенка. Я поняла это три недели назад.
— Что? Это неправда…
Она обернулась к нему лицом. Она плакала.
— Неправда? Ты меня хорошо знаешь, ты видишь меня каждый день голой… Погляди.
Люсьен сделал несколько шагов к двери. Привалившись к столу, она спустила юбку и приподняла свитер. Она была без комбинации, обнажился живот. Издали он казался чуть вздутым.
— Смотри же, — повторила она, задыхаясь от слез. — Видишь эту припухлость, это — ребенок, твой ребенок. Смотри же, ты его видишь в первый и в последний раз.
Глотая слезы, она поправила юбку. Руки у нее дрожали, ей не удавалось застегнуть пояс. Она набросила шарф на голову, натянула куртку, подобрала туфли. Мне было слышно, как она тяжело дышит, всхлипывает. Она кинулась к двери и сбежала по лестнице. Люсьен вернулся к себе в комнату. Я вылезла из закоулка, в который забилась. Внезапно мной овладело отвращение. Они повсюду дома. Стоит им где–нибудь переспать, и это уже их дом. Я, как бабушка, нуждалась в приличиях, пристойности. «Он уезжает, — подумала я. — Анна либо присоединится к нему, либо нет; у нее либо будет ребенок, либо нет. Они либо поссорятся, либо нет. Через три месяца, когда вернется Мари — Луиза, будет видно. Он уезжает. И нечего растравлять незаживающие раны. Немного мужества, и я выкарабкаюсь. Разве я не была всегда одинока? Лучше так, чем скандал».
У портала Глициний еще лежал серый снег, когда мы приехали в дом отдыха Сестá. Мари — Луиза встретила нас возгласами радости. Силы ее восстанавливались медленно, лицо было все еще желто–лиловым. Она упрекнула Люсьена, что тот ей не пишет. Не отвечая, он на несколько секунд опустил веки. Нам привели Мари. Ей пребывание в Сестá пошло на пользу. Люсьен не знал, о чем говорить. Он повторял все время одни и те же вопросы: как кормят? Чем лечат? Каков распорядок дня? Потом стал распространяться о политических событиях, которые его волновали, о чудовищном росте расизма. Но Мари — Луизы хватило ненадолго.
