— Как сошло твое посещение? — спросила мистрисс Роден, когда сын уже пробыл дома несколько часов. Разговор происходил после того последнего пребывания в Гендон-Голле, когда лэди Франсес обещала быть его женой.
— Ничего себе, говоря вообще.
— Вижу, что тебя что-то огорчило.
— Нет, ничего. Я был несколько озадачен.
— Что они тебе сказали? — спросила она.
— Почти ничего, кроме любезностей, — только в последнюю минуту сорвалось одно слово.
— Знаю, что тебя что-то оскорбило, — сказала мать.
— Лэди Кинсбёри дала мне понять, что терпеть меня не может. Очень странно, что можно питать такие чувства в человеку, почти не обменявшись с ним ни единым словом.
— Говорила я тебе, Джордж, что ездить туда опасно!
— В этом еще не было бы опасности, если б дело этим ограничивалось.
— Что ж тут еще скрывается?
— В этом не было бы опасности, если бы лэди Кинсбёри была только мачехой Гэмпстеда.
— А что ж она еще?
— Она также мачеха лэди Франсес. О, мама!
— Джордж, что случилось? — опросила она.
— Я просил лэди Франсес быть моей женой.
— Твоей женой?
— И она дала слово.
— О, Джордж!
— Право так, мама. Теперь ты поймешь, что лэди Кинсбёри действительно может быть опасна. Когда я подумаю, какая свобода может быть предоставлена ей мучить падчерицу, я едва могу простить себе свой поступок.
— А маркиз? — спросила мать.
— О его чувствах я пока еще ничего не знаю. Я не имел случая говорить с ним после этого маленького происшествия. У меня вырвалось необдуманное слово, которое милэди услышала и за которое сделала мне замечание. Тогда я уехал.
— Какое слово?
— Обыкновенное приветствие, слово, которое употребительно между близкими друзьями, но которое, будучи сказано мною, выдало всю тайну. Я забыл титул «лэди», обязательный для человека в моих условиях при обращении к девушке в ее условиях. Могу себе представить, с каким ужасом на меня будет смотреть теперь лэди Кинсбёри.
— Но, что скажет маркиз?
— И для него также я буду предметом негодования, крайнего негодования. Мысль о соприкосновении с таким низким существом сразу излечит его от всех его легоньких радикальных поползновений.
— А Гэмпстед?
— Гэмпстеда, кажется, ничто, не может излечить от его убеждений; но даже он не особенно доволен.
— Он с тобой поссорился?
— Нет, этого не было. Он слишком благороден, чтобы ссориться по такому поводу. Он даже слишком благороден, чтобы оскорбиться чем-нибудь подобным. Но он не хочет допустить, чтобы это привело к добру. А ты, мама?
