Она, несмотря ни на что (а может, так: не смотря, не глядя – зажмурившись), чувствовала себя почти счастливой. «Почти», потому как чуть-чуть – считается: да только чуть-чуть, собственно, и считается. Квартирка-квартирка, повернись ко мне передом! Что мне обои твои, что – краны, что Blattella germanica[68]? Вот же она, неприкосновенность частной жизни – горстями есть, не подавиться б.
Вещей у Саны не так уж много – в основном книги да диски; мебель же и прочая дребедень погружены в заказанную «Газель» и – «Ссс вэтэрррком, кырасссавыца?» – доставлены тридцатого декабря в град Ж. Тридцать первого же, после распаковывания мешков и чемоданов, Сана крутила «Олимпию» Лени Рифеншталь, слушала под перуанские мотивы (диск П.) онемеченную речь Значительного Лица – и потому та чудесным образом не раздражала, да медитативно щелкала пультом (если Сану спросить, что именно она видела, едва ли она ответит), ну а первого достала подсвечники – один белый, другой розовый – и зажгла аромалампу: чампа, любимый цветок Кришны[69], Dead Man’s fingers[70]: странные все-таки существа – люди, надо же так назвать… Есть разве что-то чудесней запаха этого, тропической свежести этой – лучше?.. Другими словами: соединения сложных эфиров нетерпеноидных да кислот алкановых-алкадиеновых – есть ли?.. Сана не знает, хотя, возможно, тени: да-да, возможно, тени и лучше, тени на потолке, похожие, если позволить себе сдаться, с треском провалившись в мечты, на те самые облака, танцующие над морем, к которому они с П. так и не поехали.
Сана лениво потягивала Catto’s под «Анатомию»[71], вспоминая концерт в ЦДХ, куда частенько бегала раньше (как, впрочем, и в Музей кино, пока тот не закрыли) и где появлялась теперь лишь изредка: все меньше сил оставалось на то, что по-прежнему называлось искусством («арт-продуктом», хрюкали худmanager’ы с дипломами кульковиков-затейников[72]) – да и зачем тратить время? Как ни крути у виска, ничегошеньки с душой-то ее не резонирует. Из всех залов и галерей выходит Сана скорее опустошенной, нежели наполненной – и киноклассика уж не та, и авангард приелся. Что-то чужое, чуждое стоит за всеми этими «art-высказываниями art-объектов»… Иногда Сана чувствует, будто вместе с «продуктом искусства» в нее вставляют кусок чьей-то пластмассовой боли – ядовитые испражнения не ведающих покоя душ, прячущихся под масками музыкантов и прочей сволочи, как сказал бы царь Питер[73], не то что не прибавляют ей, и без того чуть живой, сил, а, скорее, отнимают последние.
