Подобно Уинстону Смиту, записывавшему в дневник сомнения насчет правильности партийного учения, записывает Сана все, что касается правильности так называемого Высшего Замысла – чаще всего тот представляется ей чудовищным: или она чего-то не понимает?.. Ок, ок – пусть ей объяснят. Пусть хоть кто-нибудь, раз в жизни, объяснит, что, черт возьми, происходит на самом деле: если г-н Б. предполагает, будто она схватывает на лету все Его более чем пространные намеки, все Его знаки, то Он сильно ошибается! Почему в школе – одни буквы да цифры, пять химий в институте – зачем? Для чего приходят в сны ее препараты (чаны с формалином, сборящаяся на коленках трупов кожа) – неужто именно ей, Сане, было нужно все это?..
В ней, наверное, взорвалась тогда целая вселенная. В зрачках прозвенела ярчайшая вспышка синего: в точности как глаза П. Потом все куда-то ушло, оставив лишь голубоватую, с еле заметным перламутровым оттенком, горку… Колумбарий чувств-с: Сана собрала пепел в коробочку, да и сложила в заветный ларчик: свет мой, зеркальце… «Как разорвать энергетическое кольцо? Как освободиться?» – спрашивает она звенящую пустоту и почти не удивляется глухому рефрену Смита: «Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре, а ты не можешь, не можешь ничего сказать: задачка не имеет решения… Это все крысы, крысы… Эх, если б не крысы, Сана, если б не эти проклятые крысы!..».
Потом, в самый разгар изматывающих бессонниц, материализовался Володя: недавно разведенный и потому легкий, всех любящий («ja tebja obozhaju», sms). Зверюга ласковый! Главное не испугаться, искрометную легкость его принять… возможно ли? Сана лежала пластом несколько дней, а то, что в трубку кашляла, когда на работку-то звонила, так то не в счет: счет на бутылки коньячные шел («Старый Кенигсберг» – раз-и, «Старый Кенигсберг» – два-и, «Старый Кенигсберг» – три-и…), поэтому после того как алло прохрипела, для ответа на «Как жизнь?» в кармашке мозга одно лишь «Подыхаю» нашла («Старый Кенигсберг» – четыре-и…) – «Прости, что-то со связью…»: вот и славно, не хватало еще, чтоб он ее в таком состоянии…
Отражение, если б Сана удосужилась посмотреться в зеркало, впечатляло – сине-серые круги под глазами, щеки в красных пятнах, слипшиеся ресницы, опухшие веки… Оплакивала ли она себя, жалела ли себя эгоистично? Едва ли – скорее, «заливала» то, что в одиночку душе ее было никак не осилить (ниасилил, новояз двадцать первого) – или, быть может, справляла своеобразные поминки по чуду чувства, чистейшая энергия которого, как ей казалось тогда, сливалась прямиком в унитаз… «А ведь могло быть и хуже!» – слабо обнадеживал Плевако. О, как мечтала Сана утонуть в П., уткнуться носом в ёжикотуманный его затылок, а потом взять да и лизнуть, словно рождественский леденец, обманный его зрачок – да вот, кажется, войди П. сейчас, и Сана оживет,
