Он велел нам окружить его кольцом, вынул член и начал ссать. Мы стояли и смотрели, как он, раскачиваясь, ссыт и как брызги попадают нам на кеды. Из кассетника жизнерадостно орал Вилли Токарев, а он стоял и ссал на наши ноги. Казалось, это никогда не кончится. Как будто он специально не ссал три дня только для того, чтобы таким вот образом нас обоссать. Затем, кончив, он принялся дрочить. Это было уже слишком. Токарев пел про небоскребы, мы стояли вокруг этого гребаного отморозка, а он, маленький, лысый и краснорожий, знай себе надрачивал, глядя куда-то сквозь нас своими пустыми стеклянными глазами. Ясно было, что таким образом он стряхивал последние капли, но делал это чересчур долго. Наконец спрятал свой хуй, мы расступились, и он пошел себе дальше.
Я сидел за партой и пытался справиться с этой картинкой. Я боролся с ней как мог. Изо всех сил. И никак мне было с ней не ужиться. Он мог меня убить так же легко, как и обоссать.
Вдруг я подумал, что эти две смерти (мать Зуба и, в скором времени, моя) как-то между собой связаны. От этой мысли мне стало совсем плохо. И в этот самый момент Светкина коленка дотронулась до моей.
Она дотрагивается до меня своей коленкой, и я вздрагиваю, как ужаленный. Вот! Внезапно мне все становится ясно. Я где-то читал, что любая мало-мальская любовь несет за собой самую настоящую смерть. Пусть это неправда, бред собачий и все такое, но сейчас я нахожу во всем этом ту самую искомую связь!
Мне не до шуток. Лично мне сейчас такая поддержка не нужна. Меня охватывает ужас, и я осторожно отвожу свою ногу. Я больше ее не люблю. Я больше никого не люблю, и сильнее всего — себя.
Звенит звонок, и мы начинаем собирать портфели. Людмиша на время куда-то испаряется. Никто не говорит ни слова, все как будто тоже напуганы. Все тянут время, никому не хочется тащиться в квартиру, в которой кто-то умер. Светка на меня не смотрит, я тоже стараюсь не глядеть по сторонам. И тут в класс входит Сердюков и, свернув в проход, направляется в мою сторону. Я напрягаюсь. Блядь, мне сейчас кажется, что я упаду на пол. Что сейчас он меня ударит, и я просто умру от разрыва сердца. Но он подходит почти вплотную и тихо так говорит:
— Прости, Ипат, я не знал. Прости, прости.
Рядом стоит Шипок и смотрит на нас. Бляха-муха — на его лице написаны эти слова. И еще — облегчение. Что нацарапано на моем — я не знаю.
Столпившись на лестничной площадке у двери, мы звоним в квартиру. Открывает заплаканная бабушка Зуба. Она в черном платке. Старая женщина впускает нас в прихожую, уступая дорогу. Мы проходим мимо нее и, не снимая обуви, мелкими шажками продвигаемся по коридору в сторону комнат. Первая направо — комната Зуба. Подталкивая друг друга, мы толпимся на входе. В квартире очень тихо, не слышно ни радио, ни ходиков. Зуб сидит у окна за письменным столом. На нас он не смотрит.
