«Мои мысли вернулись назад», — писал Черчилль, — «к другому сентябрьскому дню четверть века назад, когда я последний раз был в этой бухте, чтобы нанести визит сэру Джону Джеллико и его капитанам, и нашёл их с их необозримыми длинными рядами линейных кораблей и крейсеров на якоре… Эти адмиралы и капитаны того времени все были мертвы или давно на пенсии. Старшие офицеры, которые были мне теперь представлены, когда я посещал отдельные корабли, были тогда юными лейтенантами или морским кадетами. Тогда у меня было три года, чтобы лично узнать старших командиров или лично их отыскать. Теперь это были сплошь чужие лица. Безукоризненная дисциплина, стиль, выправка, церемониал — ничего не изменилось. Но полностью новое поколение носило прежнюю форму. Только корабли были ещё из моего времени. Новых не было. Это была призрачная ситуация, как если бы возвращаешься в свое прежнее существование… Я редко чувствовал себя подавленным своими воспоминаниями.
Если мы действительно должны второй раз пройти тот же самый круговорот жизни — вынужден ли я буду во второй раз испытать мучения увольнения? Я знал, как поступают главы Адмиралтейства, если топят большие корабли и всё идёт кувырком…
И как же обстояло дело с ужасно серьёзным, непредвиденным испытанием огнём, в которое мы втянулись без права отступления? Польша в агонии; Франция только лишь бледное отражение своей прежнего воинственного пыла; русский колосс больше не союзник, едва ли нейтральное государство, возможно будущий противник. Италия — не друг. Япония — не союзник. Будет ли Америка когда либо снова принимать участие? Британская империя хотя и цела, и славно единодушна, однако не готова к борьбе. Господство на море — да, оно у нас как раз ещё есть. В воздухе, в новом смертельном театре военных действий, мы плачевно уступали в количестве. Каким–то образом ландшафт для меня померк».
Существует два редких, зловещих, переворачивающих мир феномена, с которыми хорошо знакомы читатели романтической литературы, однако для того, кто с ними встречается в реальности, психологически едва ли преодолимых: двойник и дежавю — встреча с собственным «я» и столь же ужасно нервирующая встреча со своим собственным прошлым. Здесь был чистой воды случай дежавю. Редко судьба столь непостижимо угрюмо играла с верящим в судьбу (которым Черчилль втайне всё ещё был) и шутила с ним, как в этом случае. Черчилль нашёл себя возвращённым в прежнее состояние, отброшенным назад на двадцать пять лет, в точно прежнюю травматическую ситуацию, никогда не забываемую, никогда не исцелённую: в ситуацию его высочайшей надежды и его глубочайшего, жесточайшего крушения. Он снова был самым главным начальником флота, снова разразилась война. Только всё было гораздо более мрачным, гораздо более угрожающим в перспективе и заострённым, чем тогда: флот был гораздо меньше и слабее, война более безнадёжной, он сам гораздо старше, даже правительство, к которому он неожиданно, в течение одного дня, стал снова принадлежать, гораздо более чуждым, на которое можно было положиться в гораздо меньшей степени — новые коллеги ведь были ещё все без исключения политическими противниками, премьер–министр Чемберлен — не был отечески–ироничным покровителем, как некогда Асквит, а был, напротив, весьма чуждым, с которым Черчилль никогда не мог найти понимания, от которого он никогда не знал ничего, кроме недоверия, антипатии, даже своего рода презрения (на которое отвечал взаимностью).
