Существует английская пословица: «Подбрось ему верёвку, потом он сам уже на ней повесится». Это была тайная формула Болдуина. Он не сражался со своими противниками: он подбрасывал им верёвку и спокойно и сочувственно наблюдал, как они сами себя на ней вешали. Он привёл Черчилля к политическому краху не тем, что он ему преграждал путь, а тем, что дал ему высокий, правда неподходящий пост (а впрочем, обращался с ним всякий раз с изысканной учтивостью и дружелюбием).
То же самое он делал с английской партией лейбористов и пережил свой высочайший триумф, когда он в 19131 году вместе с её лидерами образовал большую коалицию. Он делал то же самое с Индией Ганди, которая тогда мощно восстала, требуя своей независимости: он не возражал и ничего не отклонял, он выказывал понимание и предупредительность, вёл переговоры, предоставлял что–то, обещал большее, успокаивал, умиротворял, обезоруживал и исподтишка превращал бунтовщиков в своих младших партнеров, причём они этого совершенно не замечали. В третий раз он применил эту тактику против гитлеровской Германии. Тут правда эта тактика отказала — и тогда, наконец, оказался прав Черчилль, а не он.
Потому что Черчилль, будучи сам, не замечая этого, жертвой этой политики, всё время спорил с ней. «Умиротворение» — всё равно, на кого нацелено, было против его природы, его темперамент противился ему; оно было ему противоестественно. Против внутреннего умиротворения, приручения английского рабочего движения, которое было шедевром Болдуина и от которого сам Черчилль позже извлёк выгоду самым драматическим образом, он всё время выражал своё недовольство — и тем самым делал себя всё более невозможным. В умиротворении Индии он участвовать отказался. Он нашёл возмутительным, что вице–король принял Ганди — строптивого адвоката, который, развязный как факир, полуголым поднялся по ступеням дворца. В начале 1930 года из–за уступчивости в отношении Индии он вышел из консервативного теневого кабинета (консерваторы как раз исполняли короткую промежуточную пьесу в оппозиции) и в течение многих лет он произносил язвительные речи против их политики уступок слабости, самоунижения и распродажи. Тем самым он мало–помалу делал себя посмешищем; пятидесятипятилетний Черчилль в глазах своих земляков, в том числе своих консервативных земляков, был уже только лишь романтическим реакционером, который более не понимал время. Его жалели. Столько таланта, столько энергии и тщеславия — всё попусту и безрезультатно. Всё еще достопримечательность, достойная удивления, своего рода увлекательная — но использовать его более явно было невозможно. Когда консерваторы в 1931 году после короткой паузы снова пришли к власти, они больше не предложили Черчиллю никакого поста. Он остался депутатом от консерваторов. Он мог произносить речи. Он мог писать книги. Как серьезного политика его больше никто не воспринимал.
