То, что консерваторы при таких обстоятельствах в конце концов Черчилля приняли обратно — без больших сцен примирения, с большой сдержанностью и продолжавшейся молчаливой враждебностью — можно понять как необходимость. Однако почему Черчилль столь настойчиво стремился к ним обратно?
Нельзя не увидеть здесь определённого приспособленчества и не стоит тут ничего приукрашивать. В 1924 году консерваторы были на подъёме, как были на подъёме в 1904 году либералы. И Черчилль теперь хотел, как и тогда, безусловно «быть при этом» — его жажда деятельности не была успокоена, и на протяжении своей жизни у него вызывала ужас мысль о том, что он может зачахнуть в бессильной, бездеятельной оппозиции. Его стремление к власти и деятельности всегда было в определённой степени сродни детски невинной бесцеремонности, и он всегда как политик эпохи барокко, внутренне считал своим неотъемлемым правом плыть с любым ветром, который дул в это время. Верность партии и абстрактно–идеологические оковы принципов буржуазных парламентариев были ему по сути всегда чужды. Кто хочет улучшить себя, тот должен странствовать, а кто хочет стать совершенным, тот должен странствовать очень часто, ответил он как–то при случае некоему критику, который упрекал его за частую смену позиций и точек зрения.
Это имелось в виду иронично, если хотите — цинично. Однако именно в этот раз кроме всего прочего в Черчилле происходила настоящая перемена, и его вторая перемена партии была чистым оппортунизмом в меньшей степени, чем первая (хотя и была оппортунизмом в том числе). Из прежнего радикала он несомненно превратился в реакционера. Событие, которое его потрясло и настроило на другой лад, было большевистской революцией в России.
Был ли Черчилль когда–либо настоящим левым, настоящим радикалом? Ллойд Джордж, который им был и который некоторое время внешне соревновался с Черчиллем в левом радикализме, никогда в это не верил. Для него Черчилль всегда был скрытым тори; и вероятно, что его острый взгляд его не обманывал. Радикализм Черчилля был великодушным капризом юности великого человека. Он хотел разозлить своих глупых и высокомерных товарищей по сословию, он, мягкосердечный и великодушный, каким он мог быть, также действительно хотел что–то сделать для бедных, которых он только что обнаружил. Но всё это естественно при само собой разумеющейся предпосылке, что он был великим господином и что бедные, за которых он рыцарственно сражался, были именно бедняками. Настоящей классовой борьбы, настоящего переворота, социальной революции со всеми её кровавыми ужасами, которые поднимают на самый верх самых низших и сбрасывают с их высокого положения власть предержащих — этого он и в мыслях не имел. Когда всё это в действительности произошло в России, радикализм Черчилля как ветром сдуло и он реагировал подобно какому–либо правителю эпохи барокко на крестьянское восстание. «Его герцогская кровь» — иронично комментировал Ллойд Джордж — «восставала против массового истребления русских великих князей». Сам Ллойд Джордж, который в своей молодости лично страдал от высокомерия английской высшей аристократии, мог наблюдать такое «истребление» гораздо спокойнее.
