Вторник, утро 17 июня [1941]. Если ты довела свой желудок до боли, то пришло время начать соблюдать разумную диету, а не злиться, как ребенок, на обилие вкусных вещей, якобы виновных в твоем состоянии; следила бы лучше за своей собственной невоздержанностью.
Вот она, приобретенная мною за сегодняшний день мудрость, которой я вполне удовлетворена. И эта постоянно грызущая меня изнутри печаль постепенно начинает исчезать.
Среда, утро 18 июня [1941], 9.30. Нужно снова вспомнить старую истину: Погруженный в себя человек не считается со временем; развитие — вне всякого времени.
Первоисточником всегда должен являться не другой человек, а сама жизнь. Многие же, особенно женщины, черпают силы не из жизни, а из других людей. Это до невозможности искажено и противоестественно.
4 июля [1941]. Во мне беспокойство, странное, дьявольское беспокойство, которое могло бы быть продуктивным, если бы я знала, что с ним делать. «Творческое» беспокойство. Ничего телесного. Его не смогла бы унять даже дюжина пылких любовных ночей. Это чуть ли не «святое» беспокойство. О Господи, возьми меня в свои большие руки и сделай меня своим инструментом, сделай так, чтобы я писала. А все благодаря рыжеволосой Лени и философствующему Йоопу. Хотя S. своим глубоким анализом поразил их в самое сердце, я все же чувствовала, что человека нельзя объять какой-либо психологической формулой, иррациональное в человеке подвластно только художнику.
Не знаю, что делать с этим «писать» во мне. Во мне все еще слишком хаотично, не хватает уверенности в себе или, скорее, острой потребности высказаться. Я все еще жду, что все само собой выльется наружу и примет форму. Но сначала ее надо найти, самой найти свою собственную форму.
Дни в Девентере[15] были как солнечные равнины, каждый был большим, непрерывным целым. Контакт с Богом и со всеми людьми был возможен, наверное, потому, что людей я почти не видела. Мне никогда не забыть пшеничные поля, перед которыми хотелось преклониться, и берега Эйссела с цветными зонтиками, крышами из камыша и терпеливыми лошадьми, и солнце, которое я вбирала всеми своими порами. Здесь же дни разбиты на тысячи кусков, просторные равнины исчезли и Бог тоже куда-то затерялся. Если так будет долго продолжаться, я начну спрашивать себя о смысле всего сущего, и это не будет чем-то глубоко философским, а будет лишь свидетельством того, что мне плохо. И потом это странное беспокойство, о происхождении которого мне неизвестно. Но могу себе представить, что позже, когда научусь им управлять, из него может родиться хорошее произведение.
