Сидящий перед ней Ветров показался ей мелким обыденным человеком, живущим маленькими, никому, кроме него, не нужными интересами, думающим о сереньких скучных вещах и неизвестным никому, кроме небольшой кучки своих больных. Даже само сравнение его с Ростовцевым показалось Рите невозможным — до того была различной жизнь, ожидающая каждого из них в будущем и до того непохожим положение, занимаемое ими сейчас. Один — скромно сидящий в темном углу ложи, никем не замечаемый, и другой — окруженный всеобщим вниманием, восторгом, блестящий, красивый.
Она опустила руки на барьер и взглянула в зал. Ветров последовал глазами за ней и заметил, что некоторые из зрителей наблюдают за ложей, в которой находились они. Он подумал, что популярность Ростовцева распространилась на Риту, и сказал ей об этом.
Она неопределенно качнула головой и ничего не ответила. Ветрову показалось, что она даже еще больше подалась вперед, облокотясь на барьер, чтобы ее было лучше видно.
Каждое появление Ростовцева встречалось публикой восторженно. Он все более разыгрывался, и ария перед сценой дуэли была вершиной его вдохновения.
Пока оркестр играл вступление, Ростовцев в шубе и цилиндре сидел на одиноко торчащем пне. В его позе было тяжелое раздумье. Где–то вдали виднелась старая полуразрушенная мельница с запорошенным снегом одиноким колесом. Солнце бросало первые бледные лучи в небо, но само еще не поднялось над горизонтом. Падали редкие снежинки. Слабое голубоватое освещение, погружавшее большую часть сцены в мутный полумрак, навевало, тихую грусть. Но вот Ростовцев сбросил шубу, выпрямился. Сделал несколько неуверенных шагов к рампе, ищущим жестом вытянул вперед руку…
Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Его голос задрожал, усилился и потом вновь превратился в полушопот. Мелодия, начавшаяся едва слышно, слегка окрепла и замерла, оставив после себя безнадежную боль. Жалобно, спрашивающе зазвучали после паузы новые слова:
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит, —
В глубокой тьме таится он…
И, оттеняя тревогу брошенного вопроса, из оркестра вырвался вибрирующий стон виолончели. Он нервно вспыхнул и затих, и потом повторился снова.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она, —
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный…
Ростовцев безукоризненно передавал теперь тихую грусть предчувствия гибели, которая надвигается, подступает все ближе и ближе. Ровные приятные звуки его голоса нежно царили в зале, забирались в самые отдаленные уголки его, несмотря на то, что пел он без всякого напряжения. Они проникали в души, тревожа самые сокровенные струны, и возбуждали захватывающее ощущение внутренней боли. А волнообразные, с паузами, вступления оркестра словно подчеркивали то, что хотел Он выразить. Ростовцев с какой–то особой педантичностью продолжал рисовать ужас небытия и, наконец, особенно громко произнес:
