— Ты заставляешь себя ждать, — сказала она, приветливо улыбнувшись.
— Здравствуйте, — сказал он, пожимая протянутую руку и стараясь вложить в свои движения как можно больше равнодушия.
— Почему «здравствуйте», а не «здравствуй»? — спросила Рита, испытующе смотря в его глаза.
Ветров оговорился, называя ее на «вы», но, заметив ошибку, решил показать, что сделал это не случайно. Выдержав ее взгляд, он с ударением ответил:
— Так лучше.
Какая–то забытая струнка отозвалась в душе Ветрова на ее голос. И оттого, что этот голос смутил его, он рассердился на самого себя.
Отдаленно зазвенел звонок. Нестройный шум оркестра усилился. Звуки настраиваемых инструментов сливались в единую негармоническую мелодию, порой неприятно действовавшую на слух. Трели флейтистов, пробующих подвижность пальцев, смешивались со сверлящими нотками скрипок, спорили с бархатистым звучанием альтов, и в эту дисгармонию врывался голос виолончели, протяжный и стонущий. Казалось, что разнообразие звуков трудно объединить и направить по одному руслу так, чтобы каждому из них предоставить свою часть и чтобы вместе они дали единое целое.
В зале погас свет. На возвышении появился высокий мужчина во фраке с длинными, зачесанными назад волосами. Он постучал легкой палочкой о пюпитр и вытянул руки вперед. Выжидающе посмотрел в стороны, и его палочка сделала первое плавное движение.
Опера началась.
Первую картину зрители принимали довольно равнодушно, пока не настал момент выхода Онегина с Ленским. Раздались аплодисменты, но Ростовцев не обратил на них внимания, продолжая роль, и они постепенно затихли. Но вот через некоторое время он снова появился на сцене, чтобы начать свое коронное «Я люблю вас», — то самое ариозо, которое он исполнял впервые на выпускном вечере.
Вряд ли когда–нибудь он пел так, как сегодня. В этот вечер он не играл, он жил на сцене собственной жизнью, он был не кем–то иным, но самим собой, Борисом Ростовцевым. Он пел, смотря поверх Ольги в ложу, где сидела Рита. Сейчас ему не приходилось делать вид, что он любит. Он действительно любил. Он сознавал себя сильным, способным сделать любое дело и верил, что может спеть так, как еще не пел никто в мире.
Ветров наблюдал за Ритой. Она как–то вся преобразилась при первой же фразе Бориса. Грудь ее задышала прерывисто, пальцы впились в зеленый бархат барьера. Вся она словно тянулась к нему, полуопуская иногда длинные ресницы и чуть–чуть приоткрывая рот. Точно туман застилал ее глаза. Она почти не сознавала, где находится. Ощущение близости любимого человека закрывало от нее все остальное.
