— Говорят вам, что они все заразные. Особенно Уоррен.
— Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.
— Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.
— Ш-ш-ш!
— Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!
— Пойдете вы, или я уйду без вас?
— Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права. Что мне вам сказать, чтобы вас убедить?..
— Не надо меня убеждать. Не в чем. Я вот только иногда удивляюсь, почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга? Все было бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.
— Вы, видно, выпили лишнего…
Он не ошибся. Всему виной было пиво, выпитое натощак после утомительного дня, и прикосновение смерти. Куотермейн все-таки заразил Скотта потребностью поговорить по душам.
— Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! — допытывался Скотт.
— Потому, что ни один из них не стоит пули. Понимаешь, старина? Что, опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и твой «человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям! Да разве тебе это понять? Отвези меня лучше домой.
Скотт отвез его на «виллисе» в лагерь, а потом снова попросил машину, чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его как будто успокоила; прикоснувшись к Абду Эффенди и к горю его близких, Скотт чувствовал себя мягким, как воск.
— Где вы были? Уже так поздно!
Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось, будто от него самого пахнет смертью.
— Вы какой-то серый, — сказала она, закрывая за ним дверь. — Что с вами?
— Хорошо бы принять ванну, — сказал он. — Очень это неудобно?
— Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы принять ванну! — сказала она, вводя его в комнату.
— Разве уже так поздно? — Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались.
— Давно пробило одиннадцать.
Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно оттеняли ее лицо. На ломберном столе, заваленном картами и записными книжками, ярко горела лампа.
— Вы собирались спать?
— Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.
Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на него ответила:
— Я подумала, что неплохо было бы привести его записи в какой-то порядок. Вы правда хотите принять ванну?
— Конечно, уже очень поздно… — сказал он. — Но мне не хотелось будить весь дом, где я живу…
— Тогда пойдемте.
— Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое… — Он уже снял куртку.
Отвернув тяжелые медные краны, она вышла, но сразу же вернулась и принесла полотенце, а потом ушла опять. Он разделся на черно-белом мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся люфой и предался любимому занятию каждого англичанина — стал мокнуть в собственной грязи. Но потом поднялся и пустил холодную воду из ручного душа с гибким шлангом. Он ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину и словно возрождает покровы тела. Сначала он потерял отвращение к себе, потом почувствовал свежесть, а за ней прилив новых сил.
