— Мы еще вернемся к этому вопросу, — сказал Черч, не глядя на карты и не притрагиваясь к ним. Его розоватая шея казалась под подбородком красной — на ней отсвечивали генеральские петлицы; так желтеет шея у детей, когда они держат возле нее лютики. Дети любят масло — оно желтое и напоминает им лютики, а от них желтеет шея. Наверно, Черч больше всего любил власть — так ярко отсвечивали на его шее генеральские петлицы. — А где Куотермейн? — осведомился он.
— Виноват, генерал, — сказал Пикок, положив стек на колено и скромно улыбаясь. — Я надеялся, что Куорти приедет со Скоттом, а он, оказывается, остался в Мене.
— Генерал Уоррен, наверно, пожелает видеть не только вас, но и Куотермейна. Пока это не важно. Объясните мне, Скотт, и как можно яснее, что произошло с молодым Бентинком.
— Не могу вам сказать ничего, кроме того, что вы уже знаете, генерал. — Скотт держал себя в руках, стараясь не терять самообладания. — В докладной, которую я вам послал, все было точно изложено.
— Мне этого мало. Скотт. Почему вы позволили ему лететь на неисправной машине? Неужели вы не чувствовали никакой ответственности?
Скотт ничего не ответил.
— Вы должны это как-то объяснить, Скотт. Ну, что скажете?
— Ничего, генерал.
— Меня это не устраивает. Разве вы не видели, что самолет поврежден?
— Видел, генерал.
— И все же позволили ему лететь?
— Да, генерал.
— Почему?
Скотт изо всех сил старался сохранить спокойствие:
— Бентинк знал, что он делает.
— Вы в этом уверены? Такой мальчишка…
— Как же мне было в это не верить, генерал, раз вы дали ему такое важное поручение?
— Не старайтесь снять с себя ответственность, мой милый.
Скотта покоробило от слов: «мой милый».
— Вряд ли я склонен этим заниматься, сэр.
Он подчеркнул обращение «сэр», — его впервые в жизни назвали «мой милый», и ему стало очень противно.
Генерал продолжал настаивать на своем:
— Вы осмотрели обломки самолета?
Скотт почувствовал полное равнодушие к исходу этого разговора:
— Разумеется.
— И вы считаете, что нет надежды на то, что он прыгнул с парашютом и приземлился где-нибудь в пустыне? Пока что он значится в списке пропавших без вести.
— Он погиб, генерал.
— Вы в этом уверены?
— Да. Совершенно уверен, — с грустью сказал он.
В этот миг Скотт вдруг почувствовал не уверенность в смерти Бентинка, а искреннюю о нем печаль. Всякий человек — прежде всего человек; этот взгляд он унаследовал от Пикеринга. При всем своем мальчишестве Бентинк был человеком. Скотт жалел, что продержал его в кузове грузовика пять дней. Это было жестоко.
