И вот наступил решающий час. Старец умер. Отпевали его не такие же иеросхимонахи с евангелием, а простая одноглазая баба Алена читала по затрепанному требнику псалтирь. Гренадер у дверей никого не пускал в избушку, не позволял даже окон открыть (на то были особые указания архимандрита). Правда, и Домна смогла кое в чем не уступить Мельхиседеку: старца все же не обмыли, подобно простому смертному, а, как и положено умершим монахам и схимникам, только отерли губкой, крестообразно начертав знак на руках и ногах. Одели Тимофея Митрича в заранее приготовленные монашеские одеяния и мантию. На голову возложили куколь с осьмиконечным крестом, в руки — икону Спасителя. Ложкин лежал в простом гробу, который по его настоянию привезли вместе с той самой ушицей из семи окуней. Но главная победа была все же за Мельхиседеком. Алена, привычная к вони в светелке старца, и та заметила дух, пошедший от старца в первую же ночь. А спустя день выдержать ужасный запах разложения только она одна и могла, на счастье, по ее словам, муж, в свое время нещадно учивший ее поленом по голове, вместе с глазом отбил у нее всякую чувствительность и обоняние.
Домна Карповна, как женщина решительная и фанатически убежденная в том, что она призвана для подвига во имя веры, не стала дожидаться, когда еще больше народу в округе прознает о смерти старца, решила идти на приступ островка и похоронить горемычного на погосте церкви Николы-Бережки в богатом Панинском склепе. Тем самым оставив за собой его мощи и не отдав их на закрытое для посетителей и возможных паломников монастырское кладбище. Дело обещало обернуться ратными действиями по всей форме военной тактики и стратегии. Натиск и неожиданность — вот на что поставил наш фельдмаршал. Призоров, волею судеб противник Домны Карповны, быстро сообразил, что без посторонней помощи ему не справиться, Мельхиседек еще не скоро успеет к месту военных действий, и надеяться оставалось лишь на Грушевского да Тюрка. Вот зачем он и прибежал в картинную галерею.
Тяжело вздохнув, Максим Максимович снял Тюрка с очередной импровизированной лестницы и побежал вслед за Призоровым, уже выскочившим на лужайку перед домом. Но тут его самого схватили за руки, а затем для пущей верности повисли в ногах, лишив всякой возможности передвижения.
— Доктор, спасите, спасите, умирает! — завывал старший лакей, норовя поцеловать руки Грушевского. Тут только Максим Максимович вспомнил, что обещал ему по какому-то делу оказать помощь. Что там еще за дело, и к чему такие страсти?
