Губы у мамы заледенели, а Вольфи глядит исподлобья, будто он не волчонок, а бычок. Упрямый бычок — он ни за что не уступит.
И мама не уступит тоже. Время вдруг исчезает, оно тянется бесконечно. Чтобы кто-нибудь уступил.
А никто уступать не собирается.
И тогда в маминых глазах мелькает тенью бессилие, она будто проигрывает. Она замахивается — прямо как капеллан Кройц — рука уходит в сторону.
Хряс-с-сь, звук пощечины, злой, кусающей, обжигающей щеку, разрывает кухонную тишину.
Вольфи бежит по улице прочь от дома. Ему хочется приложить ладонь к щеке, так она горит. Но он не будет, не будет. Он гордый, ему пощечины нипочем. Он не станет прикладывать руку, чтобы так не жгло — вот еще.
Это ведь даже и не «оздоровительная оплеуха» была, а черт-те что.
Мама по-настоящему его не била, так разве что, несильно, выбивалкой для ковров.
А если нужно было «воспитание», как она говорила, то приходил дядя Вильфрид. С ремнем, на котором такая тяжелая пряжка. «Воспитание» было нужно раз в неделю — как по часам. И вот теперь и она туда же. Может, все-таки в интернате для трудновоспитуемых не так уж и плохо? Когда тебя по щеке лупит капеллан Кройц, все-таки не так обидно.
Вольфи бежит по Мельничной горе, по Куриной тропе, потом по Парковой, потом по улице со странным названием Источник. Выше и выше, туда, где улицы Городка Ц. превращаются в холмы, где начинаются леса и где еще лежит февральский ноздреватый снег. Уже шагом-шагом, все медленнее и медленнее. Скоро начнет темнеть, но еще все видно — ранней весной день постепенно распрямляется как застоявшаяся пружина, которой уже очень хочется свободы.
Вольфи садится на поваленную елку. Мысли прыгают весенними зайцами: мама, оплеуха, Роберт Дюпрей, у которого в его воображении становилось лицо Сеппа Мюллера, оплеуха, оплеуха, мамино лицо, рука, раскрывающаяся для пощечины. Беспомощность. Ее глаза — и беспомощность.
Вольфи вдруг стало страшно жалко маму.
За одиночество, за бессилие. За то, что, кроме историй про отца у нее ничего и не осталось. Даже снежных роз на память — их ведь не засушишь, не закатаешь в банки мармеладом.
В жизни ведь как странно — только подумаешь о чем-то, а оно уже тут как тут.
Прямо под ногами — укрытые осенними прелыми листьями проталины, а если осторожно раздвинуть листья руками, на белый свет покажутся морозные широкие лепестки, венчик, словно из светло-желтого льда, мясистые стебли, которые, если их переломить, кажется, лопнут холодным соком.
