Пока Воротаев спал, Озарнин дополнил запись в вахтенном журнале о допросе «языка».
В блиндаж, словно пущенный из пращи, влетел Бирилев и распластался на земляном полу. Следом за ним появился Федя.
Воротаев проснулся и с недоумением уставился на обоих, не понимая, что случилось. После короткого сна, не давшего ни отдыха, ни покоя, он чувствовал себя еще более разбитым.
— В чем дело? — спросил он сердито.
— К немцам полз, — сказал Федя прерывистым голосом, еще не отдышавшись от быстрых движений.
— Врет, все врет!.. — взвизгнул Бирилев, вскакивая на ноги.
— А зачем мне врать? — удивился Федя, проникаясь все большим отвращением к нему. — Мне врать ни к чему. — И, отвернувшись от него, добавил: — Руку мне прокусил, пес бешеный! — Он оттянул рукав бушлата: действительно, рука выше кисти припухла и покраснела. — Я и нож у него отнял.
Воротаев вдруг побледнел.
— Где ты его задержал? — спросил он тихо.
— У последнего дозора, товарищ командир батареи! — Не ожидая более вопросов, Федя рассказал все, как было, начиная с того момента, как он, возвращаясь с вахты, увидел Бирилева, катающегося по земле в приступе страха.
Странно, но Бирилев не перебивал его, а молча слушал, как будто рассказ шел не о нем, а о ком–то постороннем, не имеющим к нему, Бирилеву, никакого отношения.
Стало очень тихо, и как–то глухо, сдавленно прозвучал голос Воротаева:
— Куда ты полз, Бирилев?
— Никуда не полз, — отвечал Бирилев со слезой в голосе.
— А у последнего дозора оказался, — сказал Воротаев, вспомнив вдруг, как странно бежал Бирилев, петляя, точно заяц, спасающийся от погони. И тут же вспомнил свое удивительное, ничем не объяснимое, темное желание застрелить его. — Как ты, такой, на флот попал? — спросил Воротаев. — Как тебя не разглядели до сих пор? «Немцев много, а нас мало…» Но оттого, что тебя с нами не будет, нас меньше не станет.
Тут безысходность и отчаяние Бирилева, так долго сдерживаемые чувства, прорвались неожиданно клокочуще и бурно.
— Всем нам конец. Как курей передушит… — Им овладело вдруг изнеможение и безразличие утопающего, окончательно выбившегося из сил, и он умолк.
Озарнин смотрел на Бирилева со смешанным чувством удивления и боязни. Самое страшное заключалось в том, что еще вчера этот человек был своим, а сегодня он уже навсегда и безнадежно потерян. Но что погнало его на измену? Трусость? Смельчак со страху способен струсить и в первом бою, а трус — полезть на рожон. Смерти все боятся — и тот, кто нисколько не дорожит жизнью, и тот, кто безмерно любит жизнь.
