— Много их?
— Много-ль?.. Кто их знает? Я-то видел трех, кажись. А там, видать, ешшо...
Рыжий снова замолчал. А тем временем вошли в осинник. Куда-то свернули, продрались сквозь чащу и вышли на поляну. А на поляне людно, полеживают люди вооруженные, небольшой дымок курится.
Подвел рыжий Никшу к какому-то, видать, главному. И слышит Никша, холодея от страха:
— Вот, ваше благородье, сведения имеются.
Глядит Никша на главного, а у того погоны поблескивают, портупея через плечо, осанка офицерская. Батюшки! Какую же ты, Никша, промашку дал, белых за партизан принял, своих с чужими спутал.
Офицер наморщил лоб:
— Ну-ка ты, сукин сын, рассказывай, что знаешь. И без всякого запирательства...
Стал Никша вертеться, юлить. Хмель с него соскочил, как с облупленного. Смятенье вползло в него, тоска.
Но хитрость Никше не помогла: видно, похитрей его нашлись.
— Ничего я не знаю, господа военные, — взмолился он. А рыжий тут как тут:
— Врет он, ваше благородье. Он мне, как я разбудил его, все сразу выложил. Запирается он теперь, ваше благородье.
Прижали Никшу. Слаб человек — все рассказал он. Даже про то, как руду метал Акентию Васильичу, как самогонкой угостился, как с дороги сбился.
Когда выпотрошили всего Никшу, главный всполошился:
— Это, значит, выходит, что нас отрезать от подпоручика Власова собираются... Что же он-то думает?..
Собрал он своих подручных. Заговорили, засовещались.
Никшу отогнали в сторону и сказали ему:
— Ты, челдон, сиди тут, да не рыпайся...
Сидел Никша и не рыпался.
А военные люди собрались на поляне. Налезло их откуда-то много. Пошло между ними волненье. Видно, готовятся к чему-то, стягиваются, выслушивают что-то от подручных главного, с оружием своим возятся.
Притих Никша. Сосет у него под ложечкой, да не похмелье, — не до похмелья тут! — ворочается у него на сердце тяжелое: «эх, подвел по пьяной лавочке партизан!»
Глядит Никша по сторонам — как бы улизнуть. Да не улизнешь — хоть и суетятся военные со своей какой-то заботой, а Никшу не забывают, к Никше глаз приставлен, а у глаза винтовочка между колен.
Потянулись военные с поляны. Опустела она. Остались Никша да караульщик его.
Караульщик пождал, пока все с поляны уйдут, а потом Никшу наставляет:
— Вот ты, обормот, теперь на мое попеченье оставлен. И заруби себе на картошке своей: ежели уползать вздумаешь, влеплю я тебе по мягкому месту всю, значит, обойму... И больше ничего!..
Хмыкнул Никша:
— Чудак ты, милый человек. Какой мне резон шкуру свою портить... У меня шкура не купленная... Хе!..
