— Великая людям проверка идет! — качал головой Устин Михалыч. — Великая огнем очистка.
— Что Цыпляков? — спросил Степан.
— Про Цыплякова не знаю! — осторожно сказал Устин Михалыч. — Цыпляков особо живет.
— К тебе не ходит?
— Он ни к кому не ходит... Запершись сидит...
В тот же вечер Степан пошел к Цыплякову и долго стучался в его ставни и двери.
— Кто? Кто? — испуганно спрашивал Цыпляков черев дверь.
— Я это. Я! Отвори!
— Кто я? Я никого не знаю.
— Да это я, Степан.
— Какой Степан? Никакого Степана не знаю! Уходите!
— Да отвори! — яростно прохрипел Степан и услышал, как испуганно звякнули и упали запоры.
— Ты? Это ты! — попятился Цыпляков. увидев его, и свеча в его руках задрожала...
Степан медленно прошел в комнату.
— Что же неласково встречаешь? — горько усмехаясь, спросил он. — Гостю не рад?
— Ты зачем?.. Ты зачем же пришел? — простонал Цыпляков, хватаясь за голову.
— По твою душу пришел, Матвей, — сурово сказал Степан. — По твою душу. Есть еще у тебя душа?
— Ничего нет, ничего нет!.. — истерически закричал Цыпляков и, повалившись на диван, заплакал.
Степан брезгливо поморщился.
— Что же ты плачешь, Матвей? Я уйду.
— Да, да... Уходи, прошу тебя... — заметался Цыпляков. — Все погибло, сам видишь. Корнакова повесили... Бондаренко замучили... А я Корнакову говорил, говорил: сила солому ломит. Что прячешься? Иди, иди в гестапо! Объявись. Простят. И тебе. Степан, скажу, — бормотал он, — как другу... Потому что люблю тебя... Кто к ним сам приходит своею волей и становится на учет, того они не трогают... Я тоже встал... Партбилет зарыл, а сам встал... на учет... И ты зарой, прошу тебя... немедленно... Спасайся, Степан!
— Постой, постой! — гадливо оттолкнул его Степан. — А зачем же ты партбилет зарыл? Уж раз отрекся, так порви, порви его, сожги...
Цыпляков опустил голову.
— А-а! — зло расхохотался Степан. — Смотрите! Да ты и нам и немцам не веришь. Не веришь, что устоят они на нашей земле! Так кому же ты веришь. Каин?
— А кому верить? Кому верить? — взвизгнул Цыпляков. — Наша армия отступает. Где она? За Доном? Немцы вешают. А народ молчит. Ну, перевешают, перевешают всех нас, а пользы что? А я жить хочу! — вскрикнул он и вцепился в плечо Степана, жарко дыша ему в лицо. — Ведь я никого не выдал, не изменил... — умоляюще шептал он, ища глаза Степана. — И служить я у них не буду... Я хочу только, пойми меня, пережить! Пережить, переждать.
— Подлюка! — ударил его кулаком в грудь Степан. Цыпляков упал на диван. — Чего переждать? A-а! Дождаться, пока наши вернутся! И тогда ты отроешь партбилет, грязцу с него огородную счистишь и выйдешь вместо нас, повешенных, встречать Красную Армию? Так врешь, подлюка! Мы с виселиц придем, про тебя народу расскажем...
