Вячеслав Иванов — один из крупнейших русских мастеров поэтического перевода, и его работа над Новалисом — замечательная страница нашего переводческого наследия. Разумеется, его Новалис — это именно „его“ Новалис. Это обычная ситуация, когда переводом занимается яркая поэтическая индивидуальность. Американский славист Майкл Вахтель, специально занимавшийся поэтическими переводами Вячеслава Иванова, хорошо показал, как в его переводы Новалиса то и дело вторгаются типичные для русского поэта поэтические выражения и формулы, например, когда вместо простого зачина „Кто однажды, Мать, тебя увидел“ в одной из „Духовных песен“ Новалиса в переводе Иванова возникает: „О Мать, кто раз твой лик узрел“.
Разумеется, поэтический перевод не делается пословно, из-за чего то или иное слово, понятие оказывается иногда замененным, трансформированным (например, в описательный оборот), перемешенным или (увы!) просто опушенным. Все так. Но в случае с Новалисом нетрудно заметить, что постоянно пропадают (или размываются) вполне определенные понятия. А их место занимают другие, но тоже достаточно определенные. Можно даже сыграть в игру: определять по тексту оригинала, какие именно слова окажутся „потерпевшими“ в результате перевода. Игра может быть и обратной: глядя на перевод, можно не без успеха сказать, какие слова в нем появились, не имея (по крайней мере прямых) соответствий в оригинале.
Надо попробовать разобраться с этой тенденцией, и здесь для начала снова может помочь Цветаева, так много подметившая при составлении двух небольших текстов. „...Настолько гетевский „Лесной царь“ интимнее и подробнее Жуковского“. Это же можно сказать и о духовной лирике Новалиса — она гораздо интимнее и „подробнее“ (детальнее, точнее, непосредственнее) переводов. В переводе из очень личного получается — не потому что так хотят переводчики, а потому что у них просто нет выбора — некая усредненная добропорядочная набожность, порой отдающая то ли клерикальностью, то ли катехизисом, то ли тем и другим разом. Почему экспрессия оригинала заменяется плосковатой риторикой общих мест?
Прежде всего потому, что у Новалиса за спиной то, чего нет у его переводчиков. Это и средневековая схоластика и томизм, научившие европейцев не противопоставлять знание и веру. Это и миннезингеры и трубадуры, открывшие интимность чувства и огромный мир эротики, во всех ее разновидностях и разветвлениях. Это и Реформация: не стоит забывать, что немецкое Просвещение и немецкий романтизм — дело прежде всего выходцев из протестантской среды. Об этом забывают в России те, кто, рассуждая о романтизме, все время носится с пугалом католицизма. Поэтому переводчик Новалиса на русский оказывается, как и во многих других случаях перевода с „западноевропейского“ на русский, перед необходимостью срезать верхушку, поздний слой европейских смысловых структур, оставляя по ту сторону всю предысторию. С соответствующим результатом.
