Жить | страница 8
Толстуха со вздохами и охами побрела к городским воротам, причитая, что даже Дедушка Гром не бьет в спящих, а она только прикорнула, как я ее опять куда-то погнал. Когда она сказала, что у меня черная душа, я опустил ей между грудей серебряный юань, и она заткнулась. Увидев у ворот столько народу, я воспрял духом.
Тесть был председателем городского торгового союза, я издалека увидел, как он стоит посреди улицы и кричит:
— Все встали, встали! Когда пойдет Армия, всем махать флажками, кричать «да здравствует»!
Кто-то увидел меня и радостно воскликнул:
— Смотрите, смотрите!
Тесть, как только понял, что это не Армия, постарался затеряться в толпе. Я пришпорил толстуху:
— Но! Но!
Под насмешки, несущиеся с обеих сторон, толстуха побежала рысцой, приговаривая:
— Ночью спишь на мне, днем ездишь, черная твоя душа, ты меня до смерти загоняешь.
Я, осклабившись, кивал и кланялся хохочущему народу, а увидев тестя, придержал перед ним девку, дернув за волосы:
— Тпру!
Толстуха охнула и встала. Я громко произнес:
— Батюшка-тесть, хорошо ли почивали?
Вот уж когда я опозорил его по-настоящему. Он тупо стоял, не шевелясь, с дрожащими губами, а потом пробормотал через силу:
— Уйди, пожалуйста, уйди.
Он говорил как будто не своим голосом.
Конечно, Цзячжэнь знала, что я гуляю в городе. Должно быть, я в прошлой жизни, когда был собакой, лаял дни и ночи напролет, раз в этой жизни мне было дозволено жениться на такой добродетельной и мудрой женщине, как Цзячжэнь. Она всегда отвечала мне добром на зло. Как бы я ни беспутствовал, она только терзалась про себя и, как и матушка, ничего не говорила.
В своем веселье я сильно перегибал палку. Цзячжэнь отчаянно пыталась что-нибудь придумать. Однажды, только я воротился из города и уселся, она с улыбкой поставила передо мной четыре блюда, налила мне вина, и уселась рядом прислуживать. Я удивился, почему она так улыбается, что же сегодня такого радостного, но так ничего и не придумал. Спросил ее, она не отвечает, только смотрит на меня с веселой улыбкой.
Все четыре кушанья были овощные, все разные, но внизу везде лежало по куску мяса. Сначала я ничего не заметил, но и в последней тарелке внизу лежал кусок мяса. Я замер — и тут же рассмеялся. Понял ее намек: женщины на вид разные, а суть у всех одна. И сказал Цзячжэнь:
— Я это знаю.
Знать-то я знал, но разные на вид женщины и нравились мне по-разному, тут уж я ничего поделать не мог.
Цзячжэнь всегда была такая: в душе мной недовольна, а на лице улыбка. Иногда только выдумает какой-нибудь хитрый намек. Но тогда все мне было — хоть кол на голове теши. Ни тапки отца, ни блюда Цзячжэнь не могли меня удержать. Ноги так и несли меня в город, в бордель. Матушка знала, о чем мы, мужчины, думаем, она сказала Цзячжэнь: