— Не надо, — совсем по-детски выкрикнула Элиза и оттолкнула его.
Отвернулась, отошла на несколько шагов. Кзума стоял как вкопанный и смотрел ей вслед.
— Прости, — сказала она, не оборачиваясь.
— Да ладно, — сказал он и повернул в другую сторону.
Он возвратился в город той же дорогой, которой они шли. Только раз обернулся поглядеть на далекие отвалы, а дальше шел, не останавливаясь. Элиза догнала его уже на подходе к Малайской слободе и пошла рядом, стараясь приладиться к его шагу. Какое-то время они шли молча.
Потом она вскинула на него глаза.
— Ты сердишься? — спросила она.
— Тебе-то что?
— Прости, — сказала она, — но тебе меня не понять.
Он поглядел на нее. Лицо ее было печальным. Вся ее злость куда-то испарилась, сменилась неизъяснимой тоской.
— Я не сержусь, — сказал он.
Они молча дошли до самого Лииного дома.
Всю ночь в Лиином доме пили и гуляли. Когда Кзума и Элиза вернулись, народу там еще прибавилось. Опора по-прежнему сидела все на том же месте во дворе. За ее спиной стояли два пустых чана, перед ней — один опорожненный до половины. На дворе народу тоже было видимо-невидимо.
В другом конце двора стоял еще один чан — там торговала пивом ледащая Лина, та самая, у которой был припадок белой горячки. К удивлению Кзумы, она совсем протрезвела.
Во всех комнатах толклись пьяные мужчины и женщины. Среди них попадалось много цветных женщин, они обнимались с черными мужчинами. А вот цветных мужчин встречалось мало — раз-два и обчелся.
Тощая цветная женщина с недобрым лицом подкатилась к Кзуме, повисла у него на шее.
— Поставь мне пива, милок, я тебя приголублю. Дешевле дешевого — всего полкроны.
Элиза удалилась в свою комнату, а Кзума вышел во двор. Там, прислонившись к стене, звонко хохоча, болтала с мужчинами Лия. Лицо ее раскраснелось, глаза задорно блестели.
— Кзума! — окликнула его Опора. — Садись-ка сюда, сынок, — сказала она и передвинулась, освободив ему место на скамье.
— У меня много денег набралось, вот я и хочу, чтобы ты взял их на хранение, а потом передал Лии: тут такая пьянь собралась — еще передерутся, а годы мои уже не те.
Она отдала ему деньги, похлопала по руке и отстранила от себя. Голос у нее был ласковый, совсем материнский. И ему вспомнилась его старая мать.
— А ну давай налетай, сукины дети! Налетай, заливай глотки пивом! — заорала Опора уже никак не ласковым и не материнским голосом.
Кзума прыснул. Опора плутовато подмигнула ему, шаловливо улыбнулась, и ее дубленое лицо пошло морщинами.
