Поезд подходит к станции.
Прямо сейчас.
Звенели слова. Много слов, с нарастающей громкостью. Мальчик изо всех сил старался не слушать.
Папа встал, стукнувшись о стол бедром. Он кричал – лицо побагровело, на лбу выступила бойцовая жила. Не уступала и мама. Она тоже вскочила, разражаясь ответными залпами. Папа порывисто зашагал в коридор, мама – за ним. И хотя они сейчас отдалялись, шум от их свары, взбухая тучей, набирался неуемной гулкости.
Ребенок одним слитным движением нырнул со стула под стол. Там ему всегда казалось безопасней: большая белая скатерть образовывала барьер, отделяющий его от внешнего мира, хотя крикотня абсолютно беспрепятственно проникала и сюда. Слышно было, как родители мечутся по кухне, обзывая друг друга разными словами. Мальчик узнавал (или же ему напоминались) следующие факты:
Отец у него – лузер, никогда не доводящий дела до конца. Мать – сука, которая все время ноет и жалуется. Отец – козел, на каждую юбку зарится, ни стыда ни совести. Мать – сука, из-за деда ходит задрав нос – я, мол, самая-самая! – а папаша-то у нее, оказывается, еще тот прохиндей. Отец – бестолковый фантазер и хроник, совсем мозги пропил. Мать – сука, «горшок над котлом смеется, а оба черны». Ну и так далее.
Мальчик, зажмурившись, заткнул себе пальцами уши. Конца схватки не предвиделось. Более того, она разрасталась. У матери получалось лучше: злее, хлестче, метче. Разнообразней. Но отец…
Вот он.
Звук первой оплеухи.
Здесь отец удерживал первенство, хотя у матери хорошо получалось швыряться вещами. Если б это были какие-нибудь другие люди, наблюдать за этим было бы, наверное, даже интересно: два примерно равных поединщика, наносящие друг другу по уязвимым местам колюще-режущие удары. Но это были его родители, и малыш любил их обоих, и оттого ему хотелось воткнуть в уши карандаши, лишь бы всего этого не слышать. Исчезнуть, сгинуть навсегда.
Торопливо прошелестели материны подошвы: она обогнула стол, выставив между собой и противником что-то из меблировки. При этом она успевала осыпать его бранью. И…
Точно. Что-то бахнулось о стену. Тарелка или чашка. Может, даже детская. Как боеприпасы они использовались уже не впервые. Завтра все будет прибрано, починено, исправлено, с какими-то похмельными, но искренними извинениями. Извинения воспринимались ребенком тоже как мука. Он слышал их со злостью, от которой внутри у него все немело.
Мальчик зажмурился еще сильней и притиснул к ушам ладони. Это помогало, но не очень. Он хотел наполнить себе голову светом – так тоже иногда помогало: белое такое свечение, от которого перестаешь думать и видеть. А еще напрягаешь барабанные перепонки: своим гудением они гасят звук. Прячешься в таком вот внутреннем коконе, и становится спокойнее – дальше от темного леса, из которого доносится тот тревожный свисток поезда.
