Вот придет, в зале сядет: третий ряд, место седьмое с краю, — и это всегда так, этому она не изменяла! — и сидит, глядит репетицию. Уж и так и сяк предлагали ей кресло в проходе поставить, чтоб было удобнее, или за режиссерский столик присесть — нет, ни за что! Улыбнется, головой покачает, кивнет: «Спасибо, дружок!» — и умолкнет. И опять на сцену глядит — слова из неё больше не вытянешь! Если уж очень начинали к ней приставать: не нужно ли чаю или чего еще, — только эдак рукой поведет, точно мух отгоняет, и прожурчит серебряным голоском: «Не беспокойся, миленький, мне очень удобно…»
Кожа светлая, даже прозрачная, только точки коричневые на ней, а глаза молодые. Совсем девичьи голубые глаза! И голос прямо ручьем журчит. Очень необычная старушенция!
Ребята долго ломали головы, чего это она к ним в студию зачастила. Сроду не было её тут, с тех пор, как студия «ЛИК» существует, а тут на тебе: сидит старушонка! Думали, думали, и тут Аля протяжно так, задумчиво говорит:
— Что-то будет! Наверно, Марк Николаевич все-таки решил ставить Булгакова! Кстати, учитель его, этот самый Николай Валерианович, прославился именно постановкой «Мастера и Маргариты»… погодите-ка, в каком году это было — в семидесятом или в семьдесят восьмом?
Тут все загудели, что, конечно, это было в семьдесят пятом году, ещё тогда туфли и сапоги на платформах только-только в моду входили, у многих матери на фото совсем молоденькие в таких сапогах стоят… Ребята толк в этом знали, потому что изучали историю костюма, и когда какие новшества в моду вошли, могли во сне рассказать…
— Точно, — подхватила Наташа, — эта самая Анна Арнольдовна на фото как раз в таких сапогах. А она ведь Маргариту играла!
— А еще, знаете? — как всегда невпопад завопил дурным голосом Витя по кличке Мирон. — Он ведь, Марк-то наш, терпеть не может, когда его мастером называют, прямо весь штопором взвинчивается и орать начинает… хоть он это и зря — он же гений, без дураков! Для него Булгаков — это святое, потому он и злится так — противно ему, когда в это как бы играют…
— Это точно, Булгаков для него — свет в окошке! — бухнул Макс.
— А тебя это удивляет? — вскинулась Маринка Миловзорова.
— Я знаю, вот, слушайте! — завелась до того молчаливая и всегда тихая Тая. — Марк всю жизнь хотел поставить «Мастера», но не мог, а потом — мы, а мы ещё не актеры, а так…
— Сопли зеленые! — вставил Пашка.
— Нет, не сопли! — пихнула его Маринка. — Ты, может, и сопля, а мы все-таки кое-чему научились… Марк с нами бился-бился…
