— Умоляю, не отдавай меня ему, — плакала я. Я цеплялась за тонкую кожу его сандалий, оттолкнув край халата, чтобы прижаться лбом к его ступням.
— Билкис, — со вздохом ответил он. Я подняла голову, но отец не смотрел на меня. Морщинки у его глаз казались глубже в слабом свете дворцовых ламп, с края ресниц исчезла характерная прежде сурьма. — Разве ты не можешь этого сделать? Ради Сабы — и ради Алмакаха прежде всего?
— Но что мне за дело до любых богов? — сказала я. — Боги делают что хотят!
— Так неужели же ты богиня, чтобы делать лишь то, что хочешь? — тихо спросил он.
— Она сделала так лишь потому, что услышала, как я плохо говорю о Садике. Я искуплю свою вину! — Я понурила голову, сжалась у его ног. — Я попрошу прощения. Я буду прислуживать в ее покоях. Но прошу, не заставляй меня делать вот это!..
Он потянулся ко мне, поднял на ноги.
— Хагарлат желает видеть усиление связи наших племен. И почему нет? Твой брат будет царем. Неужели ты действительно считаешь царицу столь мелочной?
Я отпрянула от него.
— Разве ты не видишь, что она ненавидит меня?
Я неловко попятилась с невысокого помоста и оказалась в озерце света стоявших перед троном ламп. Открыла рот, чтобы продолжить свое прошение, но осеклась, когда заметила, как он на меня смотрит.
Несколько мгновений его губы шевелились, но с них не слетело ни слова.
Кожа его приобрела бледность, которой я раньше никогда не видела.
— Исмени… — сказал он едва слышно.
Его рука поднялась, пальцы задрожали в воздухе.
— Отец?
Я снова шагнула к нему, но, когда попыталась обнять его колени, он отдернул ноги прочь.
— Отец, это я, Билкис!
— Уже поздно, — ответил он, переводя взгляд на витражное окно.
Внизу, в королевских садах, уже зажглись факелы.
— Прошу, мой царь. Я была когда-то вашей дочерью. И если у вас осталась хоть капля любви ко мне…
— Все уже решено. — Его голос был строг и напряжен. Лампа замерцала, и я различила его лицо, искаженное гримасой, не сходившей с него все годы после смерти моей матери. Любовь затмила темная луна боли.
С тех пор Садик был словно повсюду одновременно. Стоял в открытых галереях, когда я выходила в сады. Прогуливался у фонтанов, когда я шла на уроки. И хотя он не решался приблизиться ко мне под надзором вездесущей стражи, его взгляд был неизбежней палящего солнца.
Я перестала выходить на обеды в зал. Я начала избегать уроков.
Один его вид — от того, как он носил свой разукрашенный кинжал высоко на поясе, демонстрируя его подобно собственному мужскому достоинству, до количества колец на его пальцах — вызывал у меня омерзение. Няня заверяла меня, что со временем мое отношение изменится. Но единственным моим утешением оставалось то, что я не окажусь с ним наедине до самой свадьбы, назначенной через три года.
