Зверя мы вернули в лоно природы уже на утро, и в этот день нам даже разрешили выйти погулять за пределы участка. Санька давно искушал рассказами о том, что вдоль насыпи растет удивительный мох с белыми цветочками по периметру кустика, который неплохо бы смотрелся на наших грядках. Санек всегда ратовал за эстетику, и победить неказистые мамины огурцы считал делом принципа.
Так что, запасшись ведрами и совками, мы двинулись в путь ближе к вечеру…
Слово переписка таит в себе странный смысл постоянного самоуничтожения: вроде бы ты пере-писываешься с кем-то, пере-кидываешь мнемотические послания с одного полюса на другой, и это «пере-» меняет (не отменяя) пространства, подставляя на место отправной точки то одно, то другое. А на самом деле «пере-» и накрывает уже написанное в адрес кого-то колпаком изменения, трафаретом сомнения и негарантированных будущих улучшений текста.
Переписка оттого так и ценна в кругах биографов, что она есть никуда не деваемое свидетельство авторской опрометчивости оставить свой живой след незапутанным, – ох как же нас хлебом не корми, а дай подъесть по чужим недоскребанным сусекам!
Но есть в этом дивном слове маленькое существительное-лазутчик, а именно – «писк». Оно-то и провоцирует меня постоянно на каламбуры, – вроде того, чтобы взять и переиначить переписку на перепискивание. Шуму-то, шуму! Разговор на расстоянии и миновании друг друга в синхронности времени: завиральные откладывания полученных писем на потом, чтобы собраться к ночи, скажем (коли письмо пришло утром), и сочинить целый рассказ. С автором, героями, их домашними животными и непременной тайной комнатой в классическом особняке, где как раз и происходит все что угодно, черт его знает что!!! О сладостные мгновения.
В компьютере обычно заводишь именные папки, куда и кладешь, как в старорежимный ларец, каждую новую весть. И папки копят вещество героев; из той или иной в какой-то момент (одним Творческим Неизвестным определяемый) вылупится действующее лицо драмы. Или – комедии. Или… или – жизни. Чего уж тут лукавить.
Сколько раз твои любовники вызревали из этих хранилищ, сколько раз они, вызрев и не лопнув от натуги собственной шкурки, попадали обратно. Консервировались до лучших времен Воображения, когда оно найдет новый повод строить мир по своим законам.
Живые люди без отростков непрерывно сочиняемого Я тебя не интересовали никогда.
Точнее, сначала – интересовали, ты же не знал, что бывают и другие. Но потом не-интерес сменился даже презрением, а уж потом – безразличием. Человека без иллюзии действительно невозможно различить, снять лицо, под которым было бы лицо иное, пускай и страшное. У безразличного другим человека его лицо всегда – последнее. Единственное и неотменимое.
