— Не курю, — смутившись, ответил Никита.
Господин в кремовом костюме, с тростью в руке, услужливо протянул золотой портсигар, но матрос посмотрел пустыми глазами, нырнул в полумрак.
Девичий голос окликнул из подвала:
— Уланов! Идите сюда!
Не удивляясь, что его знают, Никита, расталкивая толпу, побежал на зов.
Медичка в халате остановила его за рукав, сказала:
— Вот записка. Повезёте Лидию в больницу. Но именно в эту. Разбейтесь, а достаньте извозчика. У неё пробито лёгкое. Деньги есть?
— Обойдусь, — сказал Никита и недвусмысленно помахал кулаком.
Когда он вернулся с извозчиком, две девушки–гимназистки осторожно вывели Лиду на улицу. Она была бледна, но шла сама.
Никита бросился ей навстречу, протянул руки, но она отрицательно покачала головой.
— Ей нельзя разговаривать, — строго сказала чернявенькая гимназистка.
Ехали молча, долго. Извозчик соболезнующе поглядывал на них, грустно качал головой, иногда вздыхал: «Эх–хе–хе… До чего дожил Питер — в женщинов стреляют… Вояки…»
Никите и без того было стыдно; правду говорят: пуля — дура, выбрала кого, а его — громадину — пощадила…
Нежность и жалость подступали комом к горлу; только — только с девушки сняли бинты, и — снова…
Никита отворачивался, кусал губу. Прикосновение Лидиной руки заставило прикрыть глаза. Он незаметно слизнул языком слезу.
А девушка благодарно гладила его руку. Смотрела задумчиво в небо. Потом медленно перевела взгляд на Никиту и хотела что–то сказать, но он склонился над ней, покачал головой и почему–то шёпотом произнёс:
— Молчи, Нельзя…
И только в больнице она сказала, прерывисто дыша:
— Ты заходи.
Ночью, в полку, нежность и жалость к Лиде не давали Никите уснуть… Он много думал о случившемся, но только под утро смирился с мыслью, что Лида была во всём права.
Дальнейшие события подтвердили этот вывод: правительство заняло штаб большевиков — дворец Кшесинской, Петропавловскую крепость, разгромило редакции «Правды» и «Труда»; приказ Керенского по армии и флоту подтвердил запрещение этих газет. Начались поголовные аресты. В запасном полку были восстановлены прежние порядки. Привыкшие почти к полной свободе солдаты сейчас не имели права выходить в город.
Это было самым страшным ударом для Никиты. В томительном неведении проходили дни, а Никита ничего не знал о Лиде. Чтобы вырваться в город, он впервые пошёл на спекуляцию своим прошлым. Его волновало только одно: как бы подполковник не вспомнил его слов на митинге. Но подполковник оказался незлопамятным (да разве один Никита тогда говорил о нежелании воевать?) и, узнав, что рядовой Уланов когда–то выступал в цирке Чинизелли под именем Сарафанникова, сказал с любопытством:
