Поравнявшись с незнакомым, Кравченко посмотрел ему в лицо. Ну, конечно, чужой.
Но уже через минуту ему стало казаться, что где–то, когда–то он видел этого человека. Но где и когда? Хоть убей — старик не мог вспомнить. Ему даже показалось, что незнакомец его тоже узнал. Но нет, это, пожалуй, так показалось. Старик пошел своей дорогой.
Но его не переставало мучить смутное воспоминание: где–то он этого человека видел. Вдруг вспомнил: если бы у этого человека была борода, большая, густая борода, тогда было бы понятно, на кого он похож. Потому что фигура, походка, посадка головы…
А незнакомец подошел к дому, перед которым сидел приятель Кравченко, и спросил, не здесь ли живет водолаз Огринчук Степан Тимофеевич. Тот сказал, что он и есть Огринчук. Незнакомец попросил разрешения зайти поговорить по делу.
Огринчук пригласил его в дом, завел в небольшую аккуратно прибранную комнату, предложил сесть, поставил на стол бутылку вина, две рюмки и сел, ожидая, когда гость скажет, что его привело сюда.
А гость достал из кармана маленький синий незапечатанный конверт, минуту подержал его в руке, словно колеблясь, затем передал Степану Тимофеевичу.
Тот взял конверт, положил перед собой, потом долго копался в боковом кармане, вытащил оттуда очки в железной оправе, надел на мясистый нос и только тогда достал письмо.
Это было письмо от одного из случайных знакомых, с которым он когда–то недолго работал в Ленинградском ЭПРОНе[2]. Сейчас он рекомендовал Степану Тимофеевичу своего друга Петра Андреевича Глобу и просил всячески помочь ему сделать важные и ответственные дела.
— Ну, выкладывайте, что вам нужно сделать и чем помочь, — грубовато, но добродушно сказал он и, не спеша, налил в стаканы вина.
Петр Андреевич начал говорить. Он говорил длинными и путаными фразами, понять которые, в конце концов, было не так–то просто. Речь шла о каких–то потопленных судах, водолазной работе, доставке с тех судов металлических элементов.
Водолаз слушал, но понимал очень мало.
Разговор не клеился. Говорил один только Глоба, водолаз только поддакивал, изредка глотая терпковатое вино, и смотрел на гостя каждый раз внимательнее.
А Глоба все говорил о каких–то утонувших яхтах, к чему–то вспомнил «Черного принца», лежащего глубоко на дне у входа в Балаклавскую бухту, но чего ему надо — Степан Тимофеевич понять не мог. И когда надоело слушать длинные, очень плавные и округленные предложения, где все слова были подобраны именно так, чтобы никто не мог понять главной мысли, Степан Тимофеевич допил свою рюмку, вытер рукой усы и сказал:
